Навсегда

И Ваня все о себе позабыл. Все-все: и о своей собственной горестной слабости, и о заботах, о бедах, о желаниях тайных своих, которые уже столько лет то и дело вскипают вдруг в нем, которыми жил все эти дни. А сейчас позабыл… Не зная еще… Да и откуда ему было знать?.. Не зная, что это — происходившее сейчас с ней, перед ним — и было самым сильным, сильнее всего, что есть самого сильного в нем, да и вообще что есть самого сильного в каждом нормальном и зрелом мужчине. Он им пока еще, правда, не стал. Но со временем должен был стать. Но и этого пока оказалось достаточно.

— Ретзель, — уже не мог он видеть незащищенности, обиды, страдания бесконечно доверившегося ему существа — одинокой слабенькой девочки, — Не надо, Ретзель! — Опустился на корточки перед ней. — Ну будет, будет, — как чувствовал, так по-русски и говорил. — Ну не надо, слышишь? Ду, херст?.. Нихт вайнст, херст ду? Нихт вайнст! Клагевайб ду бист майн, клагевайб! <Не плачь, ты слышишь? Милая ты моя плакальщица!> — Сострадательно чуть усмехнулся. Пригнулся, норовя ей в лицо заглянуть. Но она еще плотнее прикрыла руками его, ничком прижалась к коленям. И он стал поднимать ее голову, отдирать ее ладошки от глаз — не спеша, легким усилием, бережно. И приподнял… Оторвал… Заулыбался довольно и ласково и стал вдруг ладошки ее целовать. А когда отпустил, она, не плача уже, изумленно расширив глаза, уверенно, даже требовательно, совсем, совсем уже не по-детски, а как-то вдруг даже по-взрослому, зрело, подняла руки и запустила их — все свои еще мокрые, горячие пальчики — в его солдатские нестриженые и немытые патлы. Он подался весь к ней, головой ей на колени упал, обнял ее. На миг еще что-то мелькнуло — будто пугая чем-то его, пытаясь еще от чего-то его удержать, даже словно сковало вдруг страхом… Но только на миг. А затем… Все, все отлетело вдруг прочь и стало ему нипочем. Кроме нее, кроме единственного, что тут же и оглушило, ослепило его…

И чего после этой — поначалу такой неумелой и робкой, но тут же и захлестнувшей их отчаянной близости — чего от них еще было ожидать? Остановить их уже было нельзя. И чуть стемнеет, откликнется в нетерпении Ваня на вечерней поверке громче всех: «Я!» — предупредит на всякий случай кого-нибудь из своих — и сразу шасть без оглядки в окошко пожарной (в ее каменных блоках и разместилась на окраине Вены их батарея тогда) и за кладбищенскую ограду скорее, в кусты. А она уже ждет его там — и робкая, и беспутная, как, впрочем, и он, чужеземочка Ретзель, но уже такая желанная и будто навечно своя! И — из ночи в ночь, до утра, до первой зари! Пока однажды она не увела его к себе в деревню и в часть он вернулся лишь на четвертые сутки.

Освободили Ваню из-под ареста — наголо стриженного и небритого, в замызганной, без пояса гимнастерке, без погон и наград — досрочно, в первомайский, по-летнему теплый и солнечный день. В полку из трофейных муки, мармелада и соды даже испекли для каждого взвода по пирогу, не побоялись выдать на каждый расчет и по котелку виноградного сока с вином, тоже трофейных. А после праздничного обеда, в конце торжественного построения зачитали приказ: бригада срочно снимается — батареи готовить в поход. Так вот почему он несполна отсидел — Первомай тут был ни при чем. Просто не вышло, значит, им отсидеться. Снова война.

Прощались Ваня и Ретзель (и тут он не смог утерпеть, снова удрал) наскоро, все на той же, всеми, кроме них, заброшенной и позабытой могиле, с давно примятой ими травой, под буйно цветущим кустом бузины. Как и всегда, Ваня и на этот раз поделился со своей, охватившей все его тело и душу первой любовью небогатым солдатским пайком (трофеев не стало уже) и нежданными праздничными пирогом и разведенным вином. Блеснули слезами глаза у нее. Готов был заплакать и он. Эх, разреши только им — ни за что бы ни расставались. Казалось, соединились навек. Но — из разных миров они были. Совершенно из разных. А Ваня к тому же еще и солдат. И — война. Правда, здесь, в Вене ее уже словно и не было. Чуть ли не из каждого дома — музыка, песни, смех, кругом птицы поют, за столько дней, что русские здесь, ни единого выстрела, взрыва. Тишь, мир, благодать. А совсем рядом — в Альпах, в Чехии и в самом проклятом Берлине, подобравшись к самому рейхстагу уже, по-прежнему вовсю бушует война, люди гибнут. Потому и снимают, наверное, бригаду, что где-то понадобилось нашим помочь. И так не хочется Ване туда — от мира, от плачущей Ретзель снова на муки, на смерть.