Навсегда, до конца

Была выдвинута обстоятельная программа реформистского профессионального движения, основанная на трудах Бернштейна, Веббов, Вигуру, Зомбарта, программа воспитания пролетариата в духе «православия, самодержавия, народности», в духе сохранения консервативного уклада недавних выходцев из деревни. Усилия Зубатова были направлены на изоляцию рабочих от революционно настроенной интеллигенции.

Словом, как писал Владимир Ильич Ленин, «обещание более или менее широких реформ, действительная готовность осуществить крохотную частичку обещанного и требование за это отказаться от борьбы политической, — вот в чем суть зубатовщины».

На первых порах Зубатов в своей затее преуспел, его организации распространились практически по всей Европейской части России. Своего рода апофеозом зубатовщины явилась манифестация 19 февраля 1902 года, когда сорок — пятьдесят тысяч (!) рабочих Москвы возложили венок к памятнику «царю-освободителю» Александру II.

Однако именно этот апофеоз и стал началом краха и самого Зубатова, и его политики. Цензурным циркуляром от 26 февраля правительство запретило газетам толковать манифестацию «как выражение пробуждающегося общественного сознания в трудящихся массах и официальное признание у нас существования класса рабочих».

Даже верноподданическая демонстрация казалась опасной. Даже само существование рабочего класса пытались признать недействительным. Даже «полицейский социализм» Зубатова встревожил власти.

Но записки записками, программы программами, а и основной, изначальной жандармской работою Зубатов, естественно, занимался, как и полагалось.

Излишней доверчивостью Варенцова сроду не отличалась, а многолетняя нелегальность еще усугубила прирожденную ее подозрительность, не всегда приятную даже для близких.

Сейчас все концы сходились с концами, все казалось чисто. Явился приезжий. Соблюдая правила конснирации, явился вечером. Хозяевам квартиры представился как сослуживец Ольги Афанасьевны по Воронежу (то, что была она в Воронеже нелегальной и сослуживцев не имела, хозяева, понятно, знать не могли). Войдя к Варенцовой (она слышала весь разговор в прихожей), тоже повел себя как надо: сказал пароль, начал расспрашивать — умело, без акцентации — про здоровье «Семена Семеновича», то есть «Северного союза», ответ, пока что уклончивый, осторожный, выслушал с нарочитой внимательностью, с родственными расспросами — в расчете на то, что хозяева могут подслушивать. Назвался он Иваном Алексеевичем, но едва заметно, не мимически, не интонацией даже, а как-то неуловимо, такое лишь профессиональный революционер умеет, намекнул, что сие — псевдоним. Варенцова подумала, что, если он и ей доподлинного имени открыть не волен, значит, фигура основательная.

Для перестраховки Ольга Афанасьевна главный разговор все-таки оттянула, вышла попросить самоварчик, гостя в комнате оставила одного. Когда вернулась, книги на столе были нетронутыми, Иван Алексеевич как сидел, так и сидел покуривал.

Он отличался обаянием, умел к себе расположить. Вручил свежий выпуск «Искры», признался, что является ее агентом, передал приветы от Надежды Константиновны, расспрашивал об Афанасьеве, о Панине, — ай-ай, неужели арестован, вот жаль Гаврилу Петровича! — о Глаше Окуловой. В общем, надо было или провокатора в нем заподозрить, либо довериться полностью. Варенцова доверилась.

Знать бы ей, что охранка перехватила письмо Крупской к Глебу Кржижановскому в Самару, сумела расшифровать, там был адрес явки и пароль воронежцев, их-то и сумел обвести вокруг пальца Иван Алексеевич, он же помощник Зубатова Леонид Петрович Меньщиков.

Варенцова, не зная еще, что на допросах Иван Китаев выдал чуть не всю Иваново-Вознесенскую организацию, предложила поехать туда. Иван Алексеевич ответил согласием, но попросил отсрочки: дескать, надо сперва побывать в Костроме и Владимире; где было догадаться, что в «русском Манчестере» жандармскому агенту сейчас делать было нечего. Ольга Афанасьевна сказала, что и ей во Владимир надо, только не сейчас, через неделю. Договорились там и встретиться.

И встретились. Там же оказался и Михаил Багаев. Что-то в поведении Ивана Алексеевича ему не понравилось, он поделился подозрением с Варенцовой, но было уже поздно: обоих в ту же ночь арестовали.

Что же касается Меньщикова, то его дальнейшая судьба причудлива и неожиданна. В 1905 году по доброй воле он — правда, анонимно — сообщил ЦК партии эсеров о том, что их активные деятели Евно Азеф и Николай Татаров являются провокаторами, платными агентами охранки. Затем, выехав за границу, Меньщиков открыл бывшему народовольцу Владимиру Бурцеву еще нескольких предателей — бундовцев Батушанского-Барита, Гартинга, Каплинского, эсерку Зинаиду Жученко. Дальше — больше: в 1909 году Меньщиков передал соответствующим партийным центрам целые списки изменников числом 255, среди них были и социал-демократы. И, наконец, написал ценнейшие мемуары «Охрана и революция».