Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Но буддизм был для Ухтомского первой любовью. Оставаясь русским православным христианином, Эспер Эсперович очень рано проникся глубоким уважением к буддизму: «Перед нами лежит целый ряд стран, куда проникло и где оставило известный неизгладимый след уступающее лишь христианству гуманное учение Гаутамы» ^{179}. Буддизм в его представлении был могущественным учением, «не связанным ни временем, ни пространством, которое приносит благо везде, куда являются верующие в него» ^{180}. Эта восточная религия могла научить русских христиан мудрости, терпимости и уважению к власти ^{181}. Склонного к поэзии князя более всего привлекала в этой религии мистическая жилка: «Там, в Азии, о которой Европа ничего не знает, люди всегда жили, испытывая близкое воздействие таинственных сил. Их влекло к небесным полям созерцания и молитвы, к тем залитым светом просторам, где ненависть и ссоры между братскими народами исчезают перед божественной властью» ^{182}.

Ухтомский не был единственным русским своего времени, который был очарован эзотерической стороной буддизма. Позитивистская вера в науку и разум, характерная для постромантического XIX в., переживала глубокий кризис. Как и в Европе, в России во времена fin de si`ecle многие искали утешения на более иррациональных и эмоциональных уровнях ^{183}. Кто-то возвращался к церкви; другие начинали активно интересоваться загадками спиритизма. По воспоминаниям философа Николая Бердяева, в Петербурге то время было «отмечено глубоким духовным смятением и религиозными исканиями, широко распространившимся интересом к мистицизму и даже оккультизму» ^{184}. Поэты и интеллектуалы Серебряного века увлекались потусторонним миром, а спиритические сеансы, предсказатели будущего и радения (сектантские экстатические обряды) были последним криком моды ^{185}. Самый печально известный пример этого явления — популярность при императорском дворе таких сомнительных личностей, как Филипп Лионский, Петр Бадмаев и Григорий Распутин ^{186}. Еще одним проявлением этой тенденции была теософия — странная смесь индуизма, буддизма, спиритуализма и других оккультных элементов, пропагандируемая предприимчивой Еленой Блаватской [22].

Но любовь Ухтомского к буддизму не сводилась к мистическим чарам этого учения. Князь также нашел важную стратегическую цель для бурят и их вероисповедания ^{187}. «Забайкалье является ключом к сердцу Азии, авангардом русской цивилизации на границе “Желтого Востока”», — указывал Ухтомский ^{188}. Эспер Эсперович считал буддистских подданных царя важным инструментом для расширения русского влияния во Внутренней Азии, хотя и предлагал для этого менее воинственный способ — стать «поборниками русской коммерции и нашей хорошей репутации» ^{189}. По этой причине, доказывал он, русские государственные деятели были неправы, когда пытались ассимилировать инородцев-буддистов ^{190}.

Интерес Ухтомского к Востоку выходил далеко за пределы восточных религий. Он также страстно увлекался культурой этой части света и во время своих путешествий в конце 1880-х гг. собрал большую коллекцию по китайскому и тибетскому искусству ^{191}. В итоге насчитывавшие более 2000 экспонатов приобретения Ухтомского изначально были выставлены в Императорском российском историческом музее в Москве. Они принесли своему владельцу золотую медаль Всемирной выставки в Париже в 1900 г., когда их экспонировали в Сибирском павильоне. «Подаренные» Советскому правительству после 1917 г., теперь они — главная часть коллекции искусства Восточной Азии в петербургском Эрмитаже ^{192}.

* * *

Публикации князя Ухтомского и его коллекция привлекли внимание востоковедческих кругов Петербурга. Он был избран членом Русского географического общества, а МИД стал обращаться к нему как к консультанту по вопросам, связанным с Восточной Азией ^{193}. Когда в 1890 г. начали планировать путешествие царевича на Восток, репутация Ухтомского как знатока восточного искусства и его безукоризненная репутация в обществе сделали его идеальным спутником для цесаревича.

Поездка в свите наследника была важной ступенью в карьере Эспера Эсперовича. Если офицеры «Памяти Азова» безжалостно дразнили хрупкого князя, Николай проникся к нему симпатией. Цесаревич в письме сестре Ксении хвалил «маленького Ухтомского» за «чрезвычайную» веселость ^{194}. По возвращении в Петербург в 1891 г. Эспер Эсперович в качестве вознаграждения получил звание камер-юнкера, а также вошел в состав Комитета Сибирской железной дороги, председателем которого был Николай. Одновременно он получил отпуск в МВД для работы над описанием путешествия наследника.