Назад в юность

Вечером Евгения Ивановна жаловалась на боли в груди, больше лежала, и я делал все один. Утром, когда я поднял пассажиров и потребовал сдавать постели и готовиться к приезду, она все-таки встала и решила помочь мне напоить пассажиров чаем. Но буквально через несколько минут схватилась рукой за грудь, захрипела и упала на пол. Когда я наклонился над ней, Евгения Ивановна уже не дышала, пульсации на сонных артериях также не было. Я сунул ей подушку под шею и начал делать искусственное дыхание и массаж сердца. В это время в дверях столпилась куча пассажиров, которые пришли сдавать постельное белье. Они начали давать море всяких глупых советов.

Прошло уже почти пять минут с того момента, как Евгения Ивановна находилась в состоянии клинической смерти. Я уже думал, что все это бесполезно, как чаще всего и бывает в таких ситуациях, как вдруг, разогнувшись после серии вдохов, положил руку ей на шею и ощутил легкий толчок под пальцами. Потом еще раз – и Евгения Ивановна шумно вздохнула. Народ за моей спиной ахнул. После паузы, показавшейся мне вечностью, женщина вздохнула во второй раз и повернула голову. Ее зрачки, еще несколько секунд назад полностью расширенные, быстро сужались, и спустя некоторое время она попыталась что-то сказать, хотя говорить не очень-то получалось. Я попросил пассажиров вызвать проводницу из соседнего вагона. Проводница сбегала к бригадиру, и та по рации дала сообщение, чтобы в Ленинграде нас ждала «скорая».

Я с помощью мужчин переложил Евгению Ивановну на сиденье. Она уже почти пришла в себя и шепотом спрашивала:

– Что случилось? Я ничего не помню.

Она по-прежнему жаловалась на боли в груди.

А у меня для оказания медицинской помощи ничего не было, кроме нашатырного спирта. Тут к нам через толпу любопытных пробилась врач, которая достала из сумочки пузырек с таблетками нитроглицерина и дала одну нашей больной под язык. Лучше ей, правда, от этого не стало, но через полчаса мы уже были у перрона Московского вокзала. Бригада «скорой» быстро забрала больную и увезла в стационар.

Так как, кроме меня, иных свидетелей клинической смерти Евгении Ивановны в бригаде не было, то моя возня с ней особого внимания не привлекла. Только бригадир, давняя подруга Евгении Ивановны, высказала мне свою благодарность за своевременную помощь и вызов «скорой». До них даже не дошло, что Евгения Ивановна находилась в клинической смерти и только моя помощь спасла ей жизнь. Зато врач, которая дала нитроглицерин, просидела до Ленинграда рядом со мной, наблюдая за больной и одновременно расспрашивая меня, откуда я такой взялся. Мы поговорили полчаса до прибытия поезда на вокзал. Женщина оказалась заведующей одной из подстанций «скорой помощи» в Ленинграде, и когда мы прощались, она написала мне номер телефона и свои данные, сказав при этом:

– Не знаю, буду ли я еще работать на этом месте через пять лет, но если буду, то можешь смело обращаться ко мне, место для тебя всегда найдется.

На следующий день я пришел в депо, и Амелин обрадовал меня новостью, что руководство местного отделения Октябрьской железной дороги нами довольно и обратилось в университет с просьбой продлить нашу работу еще на сентябрь. А наш ректор, учитывая, что занятия все равно начинаются только в октябре, спокойно на это согласился. Кроме того, у нас теперь будут рейсы на юг, в большинстве своем в Новороссийск, откуда мы станем вывозить детей, находящихся на отдыхе на побережье, и доставлять их по всему северо-западу, в основном в Мурманск.

Я, уже приготовившийся к месяцу безделья, расстроился, но делать нечего, придется работать.

После коротких рейсов, которые у меня были до этого, рейсы до Новороссийска показались намного интереснее. Наш состав на юг шел пустой, ревизоры нас практически не проверяли. Наши кадровые проводники, а за ними и мы, сажали безбилетников сколько могли. В Новороссийске мы успевали немного позагорать и поплавать в море. Зато обратно, когда все вагоны были заполнены детьми, эти трое суток до Мурманска казались бесконечными.