Назови меня своим именем (ЛП)

Есть ведь какой-нибудь закон, который гласит, что когда один человек влюбляется в другого, второй неизбежно должен чувствовать то же самое. Amor ch’a null’amato amar perdona. Любовь, любить велящая любимым[4]. Слова Франчески из «Ада» Данте. Просто жди, преисполненный надеждой. И я надеялся, но может, лишь этого и хотел с самого начала. Ждать вечно.

Работая по утрам над транскрипциями за своим столом, я не рассчитывал ни на его дружбу, ни на что вообще. Только поднять взгляд и увидеть на привычном месте его, лосьон для загара, соломенную шляпу, красные купальные плавки, лимонад. Поднять взгляд и увидеть тебя, Оливер. Ибо скоро настанет день, когда я подниму глаза, но тебя уже не будет здесь.

Ближе к обеду появлялись друзья и соседи из близлежащих домов. Все собирались в нашем саду, чтобы после отправиться на пляж. Наш дом стоял ближе всего к воде, достаточно было открыть небольшую калитку в ограде, сойти по узкой лесенке вниз по отвесному берегу, и вы оказывались на прибрежных скалах. Кьяра, которая три года назад была ниже меня ростом и еще прошлым летом бегавшая за мной хвостиком, теперь превратилась в женщину и в полной мере овладела искусством не замечать меня при встрече. Как-то раз, явившись в компании младшей сестры вместе с остальными, она подняла рубашку Оливера с травы, бросила в него и сказала:

– Хватит. Мы идем на пляж и ты с нами.

Он не возражал.

– Только уберу эти бумаги. Иначе его отец, – он показал подбородком в мою сторону, держа в руках страницы, – кожу с меня спустит.

– Кстати о коже, иди-ка сюда, – сказала она и, аккуратно подцепив ногтями, медленно сняла полоску облезшей кожи с его загорелого плеча, которое приобрело золотистый оттенок, напоминающий о пшеничном поле в конце июня. Как бы я хотел сделать это.

– Скажи его отцу, что это я помяла бумаги. Посмотрим, что он скажет тогда.

Просматривая рукопись, которую Оливер по пути наверх оставил на обеденном столе, Кьяра прокричала снизу, что она бы справилась с переводом этих страниц лучше, чем местная переводчица. Как и у меня, родители Кьяры были разных национальностей, мать –  итальянка, отец – американец, и в семье она разговаривала на двух языках.

– Печатаешь ты тоже хорошо? – донесся сверху его голос, пока он искал другие купальные плавки в своей комнате, затем в душе, хлопал дверьми, гремел ящиками комода, скидывал обувь.

– Да, я печатаю хорошо, – прокричала она в пустоту лестничного пролета.

– Так же хорошо, как говоришь?

– Получше! И цену тоже назначу получше.

– Мне нужны пять переведенных страниц в день, я забираю их каждое утро.

– Тогда я не стану делать ничего для тебя, – заключила Кьяра. – Найди себе кого-то еще.

– Что ж, синьоре Милани нужны мани-мани, – сказал он, сходя вниз, облаченный в голубую рубашку, эспадрильи, красные плавки, темные очки, с вечным томиком Лукреция из Лёбовской серии в красной обложке. – Она меня вполне устраивает.

– Она меня устраивает, – фыркнула Кьяра. – Ты меня устраиваешь, я тебя устраиваю, он ее устраивает…

– Хватит паясничать, пошли купаться, – вмешалась Кьярина сестра.

К тому моменту я уже успел заметить чередование в нем четырех личностей в зависимости от того, какие купальные плавки он надевал. Это наблюдение дарило мне некоторое иллюзорное преимущество. Красные: бесцеремонный, несговорчивый, очень взрослый, едва ли не грубый и раздражительный – держись подальше. Желтые: энергичный, жизнерадостный, веселый, саркастичный – не сдавайся слишком легко; может превратиться в красный за секунду. Зеленые, которые он носил редко: покладистый, любознательный, общительный, солнечный – почему он не  был таким всегда? Голубые: день, когда он вошел в мою комнату через балкон; когда массировал мне плечо; когда поднял стакан и поставил рядом со мной.

Сегодня были красные: вспыльчивый, непреклонный, язвительный.

По пути он схватил яблоко из большой вазы с фруктами, бросил беззаботное «После, миссис П.» моей матери, сидевшей в тени с двумя подругами, все трое в купальниках, и вместо того чтобы открыть калитку на узкую лесенку, ведущую к скалам, он перепрыгнул через нее. Никто из летних гостей не демонстрировал такого  пренебрежения условностями. Но все любили это в нем, так же как и его После!

– Окей, Оливер, окей, после, – откликнулась мать, прибегая к его жаргону, смирившись даже со своим новым титулом «миссис П.»

В этом слове всегда чувствовалась какая-то отрывочность. Это не было «увидимся после» или «пока, береги себя», или хотя бы «чао». После! звучало бездушно, небрежно и отсекало все наши слащавые европейские любезности. После! всегда оставляло горькое послевкусие там, где мгновением раньше царили теплота и сердечность. После! не подводило разговор к завершению и не давало ему сойти на нет. Это было как уйти, громко хлопнув дверью.