Названец. Камер-юнгфера

Однажды вечером в деревушке появился новый садовник Львовых, то есть солдат Прохоров, и, достучавшись в избушку, где жил Коптев, который собирался спать, заявил ему радостно, что дело их наконец наладилось совсем. Он объяснил, что уже очень давно знает кой-что, хотя ещё ничего ни разу не доложил своему начальнику. Он выведал в Караваеве от дворовых самое важное дело.

Бежавший и неведомо где скрывавшийся молодой Львов присылает время от времени писули сестре и тётке. За последнее время посланцы перестали бывать, но зато самый доверенный человек Львовых — буфетчик Евдоким неведомо зачем выезжает из имения неведомо куда и, пробыв в отсутствии часов двенадцать и более, возвращается обратно.

Прохоров-Жгут и прежде сам заметил это и заподозрил. Теперь же он узнал наверное, через дворовую женщину — его сестру, что Евдоким ездит по тайному поручению своих господ. И Жгут, как настоящий сыщик, сообразил, что буфетчик ездит навстречу к посланцу получать от него письма молодого барина и привозит их в усадьбу.

Жгут решил сам, что как только Евдоким соберётся из усадьбы в телеге или пешком, то сейчас же дать знать об этом Коптеву.

И вот теперь он спешно явился донести, что Евдоким выехал в сумерки из усадьбы и, стало быть, утром будет обратно.

Удивлённый и отчасти взволнованный Коптев сейчас собрался, взял с собой своих двух солдат и, конечно, самого Прохорова. Через часа два уже все они сидели на опушке леса, скрываясь в кустах и зорко приглядываясь к просёлку. По расчёту Жгута, дворовый человек должен был на заре появиться на дороге.

Действительно, около трёх часов утра на пустынном просёлке, пролегавшем по полной глуши и дебрям, показалась тележка, запряжённая крестьянской лошадкой, а в ней ехал старый Евдоким. Коптев вместе с мнимым садовником, хорошо известные буфетчику, конечно, не появились, а остались в кустах и отрядили своих двух солдат на дорогу.

Всё, что нужно было сделать, было сделано в каких-нибудь десять минут, просто и почти мирно. Один из двух якобы межевых помощников остановил лошадёнку, другой потребовал от буфетчика слезать долой, что перепуганный старик сделал тотчас же.

Разбоев никогда не бывало в их местности, и Евдоким ничего не понимал. Однако оба молодца, на вид одетые довольно прилично, стали раздевать его и обыскивать и тотчас же за голенищами его сапог нашли письмо довольно больших размеров.

Оба грабителя потребовали у старика денег, но их не оказалось ни гроша. На нём был только серебряный крестик на шнурке, и Евдоким взмолился креста не брать. Грабители оставили его у него, но, однако, сняли с него кафтан, говоря, что нельзя же человека отпустить, не ограбивши. Сделано всё это было, конечно, нарочно, для отвода глаз. Старик, несколько ободрившись, стал слёзно просить снять хоть всё платье с него, но не брать господского письма, в котором не было, клялся он, ни гроша денег. Но грабители ему не поверили и утверждали, напротив, что в письме непременно должны быть деньги. И, посадив старика снова в тележку, они хлестнули снова по лошади.

Евдоким уже не шагом, а крупной рысью и вскачь помчался в усадьбу, понимая всю важность происшествия. Если бы когда-либо в их околотке бывали грабежи, он бы был теперь спокойнее. Письмо, которое было, действительно, им получено от посланца молодого барина и попавшее теперь в чужие руки, могло угрожать господам громадной бедой или же совершенно ничем, смотря по тому, что за люди грабители. Но вот именно их-то и заподозрил умный старик, что они для разбоя опрятно одеты.

XXI

Разумеется, когда поутру поднялась барыня, а затем и барышня и когда Евдоким доложил, что письмо было им получено, а на дороге отнято какими-то сомнительными людьми, то Брянцева и Софья равно перепугались насмерть. Мало ли что мог брат писать. Вместе с тем письмо его, конечно не подписанное, могло не иметь никакого значения в руках простых дорожных грабителей. Раскроют они его, увидят, что там денег нет, и бросят где-нибудь в лесу. Лишь бы не попало оно в руки какого сметливого человека, а затем не попало бы в руки воеводы и вообще властей.

В то же утро, пока Брянцева и Соня Львова волновались, смущались и даже два раза принимались плакать, в деревушке сидел в своей избе Коптев и уже по крайней мере в десятый раз читал письмо, отнятое у Евдокима. Послание было довольно пространное. Если бы Коптев даже и не подозревал ничего заранее, то всё-таки догадался бы теперь, что это письмо, не подписанное никем, писано молодым Львовым.

Он извещал тётку и сестру, что дело их продолжает ладиться как нельзя более успешно и не только всё кончится слава Богу, но, быть может, кончится очень скоро. Он говорил, что не может счесть — не только назвать тех своих новых знакомых среди Петербурга, которых он нажил. Вместе с тем начальник его очень им доволен, вполне ему доверяет, положил ему огромное жалованье, а впредь обещает возвышение и всякие награды.