Назым Хикмет

Братья мои,
я с трудом подбираю слова,
чтобы высказать все, что хочу,
вы простите меня:
я слегка опьянен, и кружится моя голова -
                                            не от водки, от голодовки.
Братья в Европе, в Америке, в Азии,
я сегодня далек от тюрьмы и от голода -
                                          майской ночью лежу на лугу,
над моей головой ваших глаз ослепительно яркие звезды
и в ладони моей ваши руки, словно одна:
                                           как рука моей матери,
                                           как моей милой,
                                           как жизни самой рука.
Братья мои,
знаю, вы никогда не бросали меня одного,
ни меня, ни мою страну, ни мой народ.
И за то, что вы любите нас так же, как я вас люблю,
спасибо, братья мои, я вас благодарю.
Братья мои,
не хочу умирать, но, если прядется,
все равно буду жить среди вас,
в стихах Арагона -
в той самой строке, что расскажет о будущих радостных днях, -
в белом голубе Пабло Пикассо,
в песнях Робсона и -
это важнее всего и прекрасней -
в победоносной улыбке марсельского докера.
Братья мои,
по правде сказать - я счастлив, как никогда.

Когда, проводив Джелиле-ханым, Ибрагим вернулся на майдан, его окружили арестанты.

- Отец пятый день голодает? Где это видано, чтоб так постились?

- Он начал голодную забастовку.

- Как говоришь, забастовку? А зачем?

- Чтоб добиться справедливости для всех нас.

- Разве голодовкой чего добьешься? Я вон сколько себя помню, голодаю, а что проку?

- Его голодовка не твоя. Голодная забастовка - это борьба. Если он добьется чего хочет, мы все получим свободу.

- Свободу? То есть выйдем из этой кутузки?

- Если добьется, выйдем.

- Ай да отец! Дай аллах ему долгих лет... Все пойдем по домам...

- А если не добьется, умрет?

- Если не добьется, умрет.

- Я остаюсь. К черту! Пусть бросает свой пост. Пусть живет...

- Тебе легко говорить - один год остался. Посидел бы в моей шкуре еще десять...

- Я за убийство пятнадцать лет получил. Теперь, чтобы выйти, отца убить? Не пойдет. Скажи, чтоб бросил свой пост. Он не должен умереть.

- Пусть живет... Мы все пойдем! Пусть не умирает!..

Вечером пятого дня, опасаясь бунта в бурсской тюрьме, власти увезли Назыма Хикмета в Стамбул, положили в тюремную больницу Джеррахпаша...

Я гляжу на пожелтевшую газетную фотографию, снятую 14 апреля 1950 года. Назым в распахнутом пальто, с непокрытой головой - в Стамбуле уже тепло - идет по больничному двору. На его исхудалом лице едва заметная улыбка. Он смотрит куда-то вверх - то ли ему машут рукой из окна, то ли глядит на весеннее блеклое небо. Чему он улыбается - знакомому лицу, своим мыслям или воздуху родного города?

На шаг позади по бокам следуют два охранника. На их лицах, стертых, как старые медяки, сознание значительности момента и собственной важности.

Это не простые охранники. Тот, что ближе всех к аппарату, глядит в него, - комиссар, известный в уголовном мире Стамбула под кличкой Беспалый. На одном из процессов над патриотами, выступая свидетелем обвинения, он показал под присягой, что является руководителем политической тайной полиции и служит в охранке с 1915 года. Начинал как филер султанской полиции - выслеживал вольнодумцев. В годы оккупации, когда Стамбул был поделен интервентами на комендатуры, поступил на службу в американский полицейский участок Галата-Каракёй, ловил и допрашивал кемалистов, помогавших национально-освободительному движению. Охранка помещалась тогда в том же здании Санаеарьявдана, что и в пятидесятых годах. Разница теперь состояла в том что пытали не в подвалах, как при интервентах, а на верхних этажах, и не кемалистов, а коммунистов.

Видный турецкий коммунист С. Устюнгель вспоминает: «Однажды начальник отдела по борьбе с коммунизмом по прозвищу – это Англичанин прозвище он получил при оккупантах за службу в английской контрразведке – устроил мне очную ставку с текстильщицей Зийнет.

- Знаешь его?

- Не знаю.

Англичанин пришел в бешенство. Обернулся к стоявшему рядом Беспалому:

- У потаскухи грудной ребенок. А ну покажи себя !

Охранники набросились на женщину, сорвали с нее одежду… Беспалый длинными булавками прокалывал ей грудь. Но губы работницы выговаривали только два слова: «Не знаю!»

Вот кому была доверена в тот апрельский день важная государственная миссия доставить в больницу Джеррахпаша национального поэта Турции.