Назым Хикмет

В глазах у Назыма потемнело от гнева. Никто еще так не оскорблял его. Когда ему было шесть лет, отец увидел, как он катался на стеклянных дверях, хотя ему тысячу и один раз было говорено, что этого делать нельзя. В сердцах Хикмет-бей назвал его ишаком. Назым взял кусок хлеба, обнял сестренку Самие и ушел из дому с твердым решением больше не возвращаться... Лишь к вечеру, когда отец обратился в полицию, его разыскали на скамейке в парке.

Хикмет-бей помнил слова, которые любил повторять старый паша: «Ребенок - гость в доме. Нужно любить его, уважать, но не властвовать над ним». И он извинился перед ребенком: «Я был неправ. Давай помиримся!»

А эта жалкая Курица!.. Бог знает каких усилий стоило Назыму сдержать ярость.

Прошла неделя. Снова Курица вывел роту на занятия, построил в колонну по одному. А сам вскарабкался на холм. Расставил ноги, огладил вильгельмовские усы и, ткнув себя в грудь, скомандовал:

- Ориентир - я! Бегом - марш!

Назым молнией взлетел на холм. За ним вся рота. Они бежали так быстро, что Курица не успел скомандовать «Стой!». Его сбили с ног, и по нему пробежала вся рота.

Курица попал в лазарет. А Назым - в карцер. Узкий, как гроб, ящик, где нельзя ни сесть, ни лечь.

То было его первое тюремное заключение. В пятнадцать лет...

И вот ему сорок! Спасибо вам, Назым-паша, Джелиле-ханым, Хикмет-бей, за то, что научили прислушиваться к разуму, который бьется в груди. Спасибо, что снабдили в путь силами, чтобы вынести все, что ждало впереди!..

Тусклая лампочка под потолком зажглась, чтоб не погаснуть до рассвета. Он встал с нар, хотел все же выйти умыться. Но поздно: ударил гонг.

Дежурный надзиратель подошел к двери, задвинул засов, запер замок на ключ. Странный человек этот надзиратель. Родом отсюда, из Бурсы. Каждый вечер говорит арестантам: «Доброй ночи!» Вот и сегодня сказал. А потом открывает волчок и подзывает к двери:

- А ну-ка подойди сюда, устад [8]! Подойди! Опять немец пошел наступать. Опять бомбил Лондон. Ну не упрямься, признайся - выиграет немец войну!

Надзиратель «болеет» за Гитлера. Но теперь он уже не так уверен, как год-два назад.

- Не выиграет.

- Видать, не потерял веры. Что ж, посиди, увидим!

Волчок в двери закрылся.

Он подошел к окошку, вернулся. Снова к окну, опять к двери. Интересно, сколько метров прошел он за эти годы по бетону? Как ни считай, все те же четыре... Если ты не потерял веры... Наши там сражаются, умирают, а мы валяемся здесь на боку!

Если ты не утратил веры... то будешь повешен или брошен в тюрьму... Вот именно! Просидишь десять лет, пятнадцать.

Он зашагал из угла в угол как маятник. Вся тюрьма знала об этой его привычке. Днем, когда камеры были открыты, он иногда выходил в коридор - для длинных ритмов камера была слишком мала. И Селим-ага, крестьянин из камеры в тридцать человек, что на втором этаже, улыбаясь, говорил:

- Тихо, ребята, опять отец лихие стихи складывает!

«Лихие» на его языке означало «боевые»... С тех пор как Назым организовал здесь ткацкую артель, привязалось к нему это - отец. А ведь седобородый, благообразный крестьянин Селим-ага старше лет на пятнадцать.

Если ты веришь в родину, в мир, в человека,
Будешь повешен
Или посажен в тюрьму.
Просидишь десять лет,
Просидишь до скончания века.
Но все же не скажешь себе:
«Ах, лучше бы флагом висеть на столбе!»
Ты должен за жизнь держаться,
Пусть стала обузой тебе самому.
Твой долг - за нее сражаться,
Прожить еще день
Назло врагу...

Он растянулся на нарах. Нет, что ни говори, надо жить. Даже когда жизнь стала долгом. Словно дал кому-то слово и выполняешь его. Он задремал...

Щелкнул замок, завизжала ржавая щеколда. В камеру вошел невысокий молодой парень.

- Вот и компания! - проговорил немецкий «болельщик».

Медленно удалились по коридору шаги. Все стихло. А парень все так же стоял посреди камеры.

- Располагайтесь! Правда, будет тесновато, не взыщите.

Пришелец молча расстелил постель, положил в угол торбочку. Он был растерян, ошеломлен. Да и как не растеряться! Два года назад ему дали пять лет - «прокоммунистическая пропаганда». А вся пропаганда заключалась в том, что он любил стихи Назыма Хикмета и говорил, что его осудили против закона, несправедливо.

Могло ли ему прийти в голову, что он будет сидеть с поэтом в одной и той же камере, вдвоем?!.

- Не может быть! Невероятно!

- А что, собственно, не может быть?