Называй меня Мэри

— Запивать будем? О’кей!

Мэри улыбнулась. Не растянула губы, не скривила уголок рта — именно улыбнулась, широко, искренне, впервые с момента их знакомства. То есть за два последних часа. Этим вечером у Кобзаря многое случилось впервые за долгий период. Вернулся домой еще до полуночи. Порог берлоги переступила женщина. Наконец, эта улыбка…

— Так был в келье или нет?

— Вот пристала.

— Честно, сама представляла ее иначе. На самом деле видела только в кино. Все такое старинное, благостное, тихое какое-то. Полное святости всякой.

— Как это?

— Вот так. — Мэри чуть подалась вперед, развела руками. — Бабушка была очень богомольная. Когда упоминалось что-то такое церковное, сразу ее комнатка рисовалась. — Девушка заерзала, устраиваясь поудобнее. — Мы в своем доме жили. Не так уж зажиточно, но и неплохо. Знаешь, спокойно, стабильно. Я всегда знала, что будет завтра. Через неделю, месяц… Через год. Удобно так, понимаешь.

— Ну да. — Кобзарь тоже снял куртку, немного подумал, бросил рядом с курткой гостьи. — Уверенность в завтрашнем дне это называется. Или скука.

— Пусть лучше скучно, чем… — вырвалось у нее, но она не договорила, глотнула замолчанное, даже закашлялась. — Знаешь, к чему я. Бабушка жила в самой маленькой комнате, совсем квадратной. Окна выходили в сад, и каждую весну она видела вишневый цвет. У нас вишни были, яблони, абрикосы. Нужно чувствовать, как оно все пахло все время, с мая по сентябрь. Да, ранней осенью запахи не выветривались. Я очень любила их. А в Киеве абрикосы не пахнут.

— Ты же не фрукты нюхать приехала. — Он заученным жестом скрутил бутылке голову.

— Приехала… Сбежала, Олег. Мы бежали. Только кто-то от бомб, мы — от телевизора. — Теперь ее улыбка светилась грустью.

— Совсем каша какая-то. Монастыри, абрикосы, телевизор. Подожди, сейчас. — Кобзарь повернулся, остановился в дверях. — Или из одной посуды будем?

— Мы мало знакомы. Тащи чистую тару. Разве что захочешь, чтобы я читала твои мысли.

На кухне Кобзарь на короткий миг замер возле окна, неизвестно что высматривая в ночи. Город не думал гасить огни, вокруг каждый муравей жил своей жизнью. Мэри права. Очень важно знать, что и для чего ты делаешь сегодня, завтра, через месяц или год. Он пока не объяснил себе толком, зачем привез в свое неаккуратное отшельническое логово девушку с Донбасса, моложе его лет на двадцать.

Мэри могла быть его дочкой.

Отгоняя ненужное прочь, Олег поискал и нашел чистый стакан. Тому, который оставил на комоде, он был не пара. Тот — высокий, округлый, матовый, с половинками яблока на боках. По замыслу производителя, такая посуда предназначалась для соков. А сейчас в руке он сжимал пузатую прозрачную посудину из толстого стекла. Откуда она взялась, понятия не имел. Но в барах в такие цедят крепкий алкоголь, по требованию клиента добавляя туда кубики льда.

Новая форма цивилизации.

Вернувшись, Кобзарь застал Мэри уже на полу. Она сползла, оперлась спиной о диван, как раз снимала второй сапожок.

— Курить у тебя тут можно? Мы же купили курево.

— На кухне. Тут я сплю.

— И что такого? Проветришь.

Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.

Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.

Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.

— Говоришь, каша, — произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. — Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное — иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, — кивок на телевизор, — не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.

— А за кого он… был?

— За мир, — отрезала Мэри. — Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.

— Кто? Кого он боялся?