Не бойся друзей. Том 1. Викторианские забавы «Хантер-клуба»

Вот что значит — «русский характер». Не по рассказу Алексея Толстого, по глубинной сути. Не втягивает человек голову в плечи, обращаясь к Президенту своей страны, с Императором соседней почтителен без раболепства, значит, всем остальным «тыкать» в полном праве. «Ты» — оно в русском языке, а особенно — менталитете пресловутом много оттенков имеет. К барскому приказчику крестьяне на «вы», да с именем-отчеством обращались, а к Самодержцу Всероссийскому (и прочая, и прочая, и прочая) — на «ты» дозволялось, хоть в челобитных, хоть лично. Притом что сам Он себя величал на «мы»!

Кроме того, это обращение можно было понять ещё и в том смысле, что мы, мол, теперь друзья и партнёры по общему делу и никакие церемонии между нами неуместны.

В общем, за короткие мгновения генерал-майор Мятлев из-за одного междометия всё для себя понял. И никаких речей и трактатов больше не нужно. Не вскинул голову гордо: «С чего это вдруг, милостивый государь, забываться себе позволяете? Я с вами гусей не пас. Извольте держаться в рамках приличий!» А вскинул бы?

Пока Мятлев сам себе всё это понятными словами из смутной мелькнувшей мысли сумел переложить, Ляхов едва успел прикурить и первую глубокую затяжку сделать.

— Я сам в шестидесятые не жил, разумеется, но мои старшие товарищи как раз успели между Двадцатым съездом[143] и «Пражской весной» вырасти, сформироваться, институты закончить. И меня попытались таким же «романтиком» сделать. Информацию их я на сто двадцать процентов усвоил, все книги и газеты, все фильмы тех лет посмотрел. Только вместо романтика законченным циником стал. Знаешь, Леонид, — Ляхов доверительно положил свою ладонь на его. Этот жест в его понимании должен был означать высшую степень доверия и душевной близости. Контрразведчик своей руки не отдёрнул. — Тебе ведь это ближе, нет? Ах! Пражская весна! «За нашу и вашу свободу!» Срока лагерные получали идеалисты недоделанные, чтоб десять минут на Красной площади плакатиком помахать. А зачем? Вышло бы у чехов, потом поляков, далее везде — ты бы, товарищ генерал, уже в детском садике все прелести такой вот свободы ощутил.

— Я тебя понимаю, Вадим, — мягко ответил Мятлев. — Уж кто-кто, а моя «контора» всегда это понимала. Нас до сих пор обвиняют — «вы людей сажали». Было, кто спорит. Только сразу после пятьдесят третьего совсем другой счёт пошёл. Сталин помер, и, считай, на другой день «дело врачей» закрыли, людей из лагерей начали выпускать, реабилитировать. То же самое МГБ этим и занималось. Это, кстати, к нашему теперешнему разговору очень серьёзное отношение имеет. С большинством твоих претензий к Президенту, к нынешнему строю вообще легко могу согласиться…

Генерал сделал паузу, словно не желая именно сейчас продолжать эту тему, спросил у Ляхова, не из другого ли мира у него сигареты? Здесь он, при всём изобилии, подобных не видел.

Вадим сказал, что да, оттуда. В фирменном магазине Асмолова на Петровке куплены.

— Обожди, — вдруг вспомнил Ляхов. — Зачем сигареты? Возьми вот, в знак предстоящего…

У него в кармане лежала приготовленная на случай встречи с Журналистом Анатолием или Писателем коробка «Корниловских».

Экзотика, что ни говори. Изготовлены, судя по дате, восемьдесят лет назад на известной фабрике по заказу офицерского собрания Первого Корниловского полка, что на обороте и обозначено. Свободной продаже не подлежат, цена не указана. А на вкус — словно вчера набиты. Да так оно и есть, не вчера, конечно, но в пределах нескольких месяцев условно текущего в разных мирах года.

На зеленоватой, с золотым напылением крышке слева тиснёный портрет генерала Корнилова в лавровом венке, оплетённом Георгиевской лентой. Остальное поле занимает изображение штыковой атаки полка на Каховский мост. В рост и с винтовками «на руку».

— Ох ты! — восхитился Мятлев.

Настоящий русский человек, понял Ляхов. Либерал-демократ, вроде того же Воловича, встреча с которым на завтра планировалась, непременно бы губы скривил, подсознательно. Не может человек, с юности «на гранты» живущий, попросту обрадоваться виду геройских российских солдат. Хоть на позапрошлого века войне, хоть на позавчерашней.

— Я закурю? — странным тоном спросил генерал.

— Можешь невесте подарить нераспечатанную, — ответил Вадим. Обменялись любезностями, можно сказать.

Леонид Ефимович, преодолевая опасение (неужто думал, ему туда дури какой подсыпали?), ногтем срезал бандерольную наклейку, взял и закурил толстую, очень крепкую и ароматную папиросу из смеси абхазского и трапезундского табаков. Никакой «виргинии». Перед последним в жизни броском в штыковую «Кент» не успокоит и бодрости не придаст. А эти — как раз то самое.

Сделав пару затяжек, Мятлев вдруг заговорил, с некоторым трудом, продолжая при этом смотреть на папиросную коробку, будто на некий предмет религиозного культа.