Не бойся, мама!

Я шел с автоматом наперевес навстречу смерти, притаившейся вот там, в немецком окопе… Вот сейчас застучит – резко и противно – автомат. Я схвачусь за грудь, медленно опущусь на колени, потом упаду лицом вниз, чувствуя на губах противно-соленый вкус крови… Потом я перевернусь и попытаюсь встать, как это делают солдаты в кинофильмах… Кто-то прижался плечом к моему плечу, и я понял – то ли по запаху, то ли по телу – это был Батюк. Теперь мы шагали вместе, и до окопа было не более десяти шагов. Рассвело. Я видел бледные щеки Батюка и его белые руки, застывшие на автомате. Что же немцы? Неужели спят? Ну и пусть! А пока они спят, ты, Гавриил Джакели, иди вперед! Десять шагов, восемь, шесть, четыре, два…

– Мама-а-а! – вырвалось у меня. Я закрыл глаза, спрыгнул в окоп и нажал на спуск автомата.

– Ура-а-а! – донесся до сознания крик Батюка, и потом уже я не слышал ничего, кроме непрерывного, заполнившего весь мир треска: тра-та-та-та-та…

…Когда кончились патроны и унялась дрожь в руках, я бросил автомат, сорвал с пояса гранату и открыл глаза.

Передо мной был пустой окоп. В двух шагах от меня лежал с раскрытыми, как у Христа на распятье, руками немец. Рядом с ним, схватившись за голову и согнувшись до самой земли, застыл другой. Вокруг валялись пулеметы, автоматы, консервные банки, разодранные одеяла, кучи стреляных гильз. Не понимая, что происходит, я медленно пошел по окопу. Вот еще труп, еще… Одеяла плавающие по воде, пустые консервные банки… У меня подкосились ноги, тяжелый горький ком подкатил к горлу. Я опустился прямо в воду, положил голову на колени и громко зарыдал.

Бедный Гавриил Джакели, зачем ты шел на смерть? Зачем ты боролся со страхом? Чтобы очутиться в пустом окопе?

– Батюк, что это такое? – спрашиваю я, всхлипывая, у бледного, как полотно, Батюка.

– Ну, будет, будет! – бормочет он и садится рядом со мной.

– Нет, ты скажи! Ты объясни, как это так?!

– Да кто мог подумать!.. Ушли, видать… Мы же не знали…

– Что нам теперь делать? Окоп-то пуст?

– Тю-ю… Нашел, о чем думать! Впереди-то окопов, знаешь, еще сколько!.. Ладно, не плачь, и без твоих слез здесь полно воды! – Батюк улыбается жалкой, вымученной улыбкой, и слезы, не переставая, капают из его голубых глаз.

…Я спал весь день, и весь день у моего изголовья стояла женщина в белом. Она улыбалась.

– Они, оказывается, на самом деле ушли, – говорил я. – Вы сказали, что они уйдут ночью. Они и ушли. Но я не знал этого, клянусь, не знал. Я шел на верную смерть. Клянусь, боялся, но шел.

Женщина в белом улыбалась. Потом она исчезла, растворилась в тумане, и там, где только что стояла женщина в белом, появился костер – огромный, с синеватым пламенем, веселый костер. Я, Батюк и Виноградов сидели и грелись у костра – озябшие, промокшие, измученные.

Ночью нас вызвал Шмидов.

– Ребятки, хорошие мои, я вас представил к награде!

– За что же это, товарищ старший лейтенант? – спросил я.

– За пустой окоп! – улыбнулся он и протянул мне папироску.

С войны отец вернулся с четырьмя орденами, тремя медалями, двумя костылями и заплетавшимся слегка языком. Когда моя мать Манана вышла за него замуж, родня ее, оказывается, разбушевалась:

– Отец – харя, сын хромой и заика, какие же у них пойдут дети?

Позже, когда я появился – не хромой, не кривой и не заика, родня простила мать…

…Я хорошо помню мать. Была она высока, стройна, бела. Глаза у нее были огромные, голубые, а волосы – иссиня-черные. Каждое утро она пришивала мне белоснежный воротничок, потом брала за руку, вела в школу и сдавала учительнице Нуну. После уроков встречала у подъезда и вела за руку домой. Мягкие, нежные, теплые руки были у моей матери Мананы. Я замечал: на улице на маму часто оглядывались мужчины, иногда и женщины. Помню, однажды, когда мы возвращались из школы, какой-то дядя оглянулся, да так и продолжал шагать с повернутой назад головой.

– Ух, какая прелесть! – громко произнес он и тут же налетел на дерево.

– Ух, какая прелесть! – крикнул я и рассмеялся. Мать сильно дернула меня за руку и ускорила шаг.

Наш подъезд убирала красивая курдянка Сара. Она же выносила мусор. Когда не было воды, Сара приносила ее со двора. У Сары был сын – мой ровесник Або. Он называл меня Джако, я его – Пучеглазом, потому что он ел много лука и глаза у него часто краснели и слезились. Иногда за мусором приходил Або.

– Тетя Манана, мусор нету? – спрашивал он.

– Есть, Або, есть! – отвечала мать.

– Давай возьмешь.

Або уносил ведро с мусором, потом возвращался, ставил пустое ведро на кухне и заходил в мою комнату. Он любил рассматривать книжки с картинками.

– Джако, когда этот пожарный команда сломал, ты его не бросал, ты его мне давал, хорошо? – говорил Або.

– Отдай, сынок! – говорила мать. И я тотчас же протягивал Або игрушку.

– Нет, тетя Манана, теперь нет. Когда сломал, тогда, – краснел Або.

– Бери, Пучеглаз, бери, у меня есть другая.

– Нет, так не надо, я почтовый голубь тебе принесу, тогда давал, хорошо?

– Ладно, Пучеглаз.

Однажды утром, когда я и мама уже собрались было в школу, в дверь постучали. Мать открыла. В дверях стоял Або.