Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Костиков Вячеслав Васильевич Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Вячеслав Костиков

Не будем проклинать изгнанье...

Пути и судьбы русской эмиграции

Книга В. Костикова "Не будем проклинать изгнанье..." является, можно сказать, первой попыткой непредвзятого рассказа о русской эмиграции. Написана она в форме свободного эссе. Это живой и эмоциональный рассказ о путях и судьбах русской эмиграции "первой волны". Уделяя особое внимание культурной и нравственной жизни русского зарубежья, автор не оставляет без внимания и судьбу "маленького человека" эмиграции. Читатель найдет в книге много бытовых подробностей из жизни эмиграции, познакомится с судьбами детей эмигрантских, этого "незамеченного поколения". В книге ясно ощутимо стремление осмыслить место эмиграции в общем потоке русской культуры, ее вклад в культурное наследие человечества.

Для широкого круга читателей.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ I

Глава 1. Ожившая память

Глава 2. Путь в эмиграцию

Глава 3. В центре Европы

Глава 4. Мосты в Россию

Глава 5. Тревоги и испытания

Глава 6. "Всеми горбами с Россией"

Глава 7. Cogito, ergo sum

Глава 8. Прощание с Берлином

ЧАСТЬ II

Глава 1. Парижское пристанище

Глава 2. "Незамеченное поколение"

Глава 3. Студенты

Глава 4. "Университеты духа"

Глава 5. Домой с небес

Глава б. Дым отечества

Глава 7. В поисках Града

Глава 8. Тайна "курского соловья"

Глава 9. "Не будем проклинать изгнанье..."

От автора

Приложение

Письма Михаила Осоргина (К старому другу в Москве. К друзьям в годы оккупации)

Из хроники культурной жизни русской эмиграции во Франции.

Год 1930-й

Примечания

ЧАСТЬ I

Глава 1

ОЖИВШАЯ ПАМЯТЬ

Одним из слов, непрестанно звучавших в среде русской эмиграции звучавших, как заклинание, молитва, призыв, - было, несомненно, слово "память". Наравне с другим молитвенным словом - "родина" - призыв к памяти звучал едва ли не с каждой страницы обильной русской зарубежной публицистики и художественной литературы. Эта память была обращена прежде всего к прошлому России. Эмиграция унесла на чужие берега вывороченные революцией корни родового русского дворянства, и память прежних владельцев "дворянских гнезд" стучалась в многочисленные русские журналы и газеты, словно желая оставить на недолговечных страницах эмигрантских изданий след навсегда уходившего времени.

Тихая, дышащая ароматами забытых усадеб и "темных аллей" память представляет собой едва ли не самую очаровательную страницу эмигрантской мемуаристики, но далеко не самую интересную. Все это было лишь слабым, хотя и не лишенным пикантной прелести переложением знакомых мотивов русской классической литературы, приправленным местным колоритом в зависимости от того, где находились прежние имения: в Тамбовской, Курской, Нижегородской или Орловской губерниях. Одни описывают реку или луг, на которые глядели окна барской усадьбы, другие - жар оренбургской степи, третьи - горячий запах малороссийской нивы. Эти многочисленные "памяти", рассеянные по страницам второстепенных газет и журналов (солидные эмигрантские издания, как чумы, сторонились этих дворянских записок из прошлого), при всем их внешнем разнообразии имеют одну бросающуюся в глаза общую черту: они на редкость кротки и незлобивы. Там было бы напрасно искать отзвуки "классовых битв". В них даже есть что-то извиняющееся - точно дворянские мемуаристы уже давно были готовы к тому, что произойдет, а если и удивляются, то не случившемуся, а тому, что "все это" произошло так быстро, так неожиданно. Причина, вероятно, во внутреннем, может быть, даже неосознанном понимании того, что и помещичий уклад, и аристократические "утонченности" обеих столиц уже давно существовали как некий атавизм и что сама русская жизнь терпела их лишь в силу своей огромной инертности: то была в некотором роде историческая милость, которая рано или поздно должна была исчерпаться.

Русская аристократия, "степные помещики", владельцы петербургских дворцов, московских особняков, подмосковных усадеб, дач в Крыму, несмотря на то что в революцию они потеряли все и в эмиграции жили, за редким исключением, в весьма стесненных материальных условиях, в своих мемуарных упражнениях оказались наиболее нейтральными. Да и оставили они, в сущности, очень мало - ничтожно мало по сравнению с обильной мемуаристикой литературно-художественной интеллигенции. В их гордом и скорбном молчании есть некое скромное благородство; своей мемуарной сдержанностью они как бы говорят себе и другим: наше время закончилось, оставим же историческую ниву тем, в ком есть еще силы для нынешней и будущей жизни.