Не был, не состоял, не привлекался

В конце лета 1939 года я готовился к вступительным экзаменам в институт и неожиданно из газеты узнал, что мы подружились с гитлеровской Германией, в Москву прилетел рейхсминистр Риббентроп. На газетной фотографии он в Кремле стоял среди наших вождей, элегантный, скрестив на груди руки так, что видны были белые манжеты. А первого сентября, в первый день учебного года, в гостях у товарища, я услышал знаменательную радиопередачу. Диктор говорил по-немецки. Поляки, сказал он, что-то натворили с немецкими гренцармистами, то есть пограничниками. Началась Вторая мировая война. Немецкие армии двинулись в Польшу, англичане и французы объявили войну Германии, а 17 сентября Красная Армия двинулась навстречу своим новоявленным фашистским друзьям, протягивая братскую руку помощи украинцам и белорусам, освобождая Западную Белоруссию и Западную Украину. Вскоре наш великий дипломат нарком Молотов разъяснил народу, что собой представляет Польша. Он сказал, что Польша это «уродливое детище Версальского договора» и отныне Польского государства больше не существует. Молотов выразил надежду, что под опекой Гитлера и Сталина польский народ обретет, наконец, условия материального благоденствия и расцвета национальной культуры. Позднее выяснилось, что нарком оказался не прав. Он подписал пакт с Риббентропом, а про секретный протокольчик о разделе Европы промолчал. И долгие годы наши вожди упорно твердили, что никакого протокола не было. Потом, правда, он отыскался. Твердили что десятки тысяч польских офицеров, интеллигентов и других поляков без суда не расстреливали, а в Катыни их расстреляли не энкеведисты, а немцы. Такая вот предстояла сталинская опека. И гитлеровская тоже.

К нам в институт приехала делегация юридического факультета Львовского университета, мы дружили. Знакомый, участвовавший в походе на Польшу, вернулся с чемоданами хороших промтоваров… Жизнь текла нормально, все было правильно, все справедливо, говоря словами песни Окуджавы.

С первого по десятый я учился в одном классе с Эдиком. Он был хорош собой, физически крепок, доброжелателен, но когда его назначили старостой класса и предложили делать замечания за нарушения дисциплины в письменном виде, он не щадил лучших друзей. Он стал заниматься в спортивной секции «Юный динамовец» и, благодаря этому, когда в 1939 году был призван в армию, служил в Пролетарской дивизии, стал взрослым динамовцем. Кажется, потом дивизию переименовали – стала имени Дзержинского. Эдик проходил курс в школе младших командиров, но после профилактической прививки заболел, и курса не окончил. Когда выздоровел, его назначили каким-то комсомольским начальником и присвоили звание старшины. За неделю до начала Отечественной войны мы виделись в Москве. Стояли, прощались на углу улицы Герцена и Брюсовского переулка. Он сказал, что больше увольнительных, наверно, не будет, офицеры в дивизии говорят, что вот-вот война. Выходит, не все верили, что Гитлер не нападет. Позже мы встретились во время войны. Эдик приехал в Москву в форме польского офицера. У него на погонах без просветов было по три больших звезды, знаки различия капитана польской армии. Эдик с удовольствием отметил, что наши часто принимают его за полковника. В польское соединение, которое у нас формировали из военнопленных и беженцев поляков, Эдика перевели, потому что у него отец поляк. Мать была латышкой. Эдик ни слова не говорил по-польски. Да так и не научился.

По дороге в ГДР и обратно на машине во время отпуска, я с женой дважды пересек Польшу и дважды побывал в Варшаве. Первым наблюдением было изрядное количество лошадей на дорогах. И, вроде бы, никаких привилегий для автомобилей. Едет перед тобой телега и не собирается уступать. Равноправный член дорожного движения. Еще обратил внимание на разноцветные штакетники, радующие глаз, огораживающие дома близ дороги. Варшава мне показалась, если можно так сказать, в каком-то смысле изящнее Берлина. По принятому обыкновению я отнес это к особенностям польского национального характера. Ведь так удобно мыслить крупными категориями. Осматривая восстановленный после страшных военных разрушений центр Варшавы, погода была солнечной, я думал о несгибаемости польского народа, закаленного веками исторических драм, и о контрпродуктивном споре между славянами. Католики, православные. Сколько слез, пролитой крови, загубленных жизней.