Не для взрослых. Время читать! (сборник)

По дороге на Берлин

Вьется серый пух перин.

Провода угасших линий,

Ветки вымокшие лип

Пух перин повил, как иней,

По бортам машин налип.

И колеса пушек, кухонь

Грязь и снег мешают с пухом.

И ложится на шинель

С пухом мокрая метель...

Любой фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны... А именно им в первую очередь адресовал свою поэму Твардовский – еще воюющим солдатам, которые шли теперь по бетонным, не пружинящим, как наш асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающим ему подошвы ног дорогам Германии... (Мне в детстве отец рассказывал об этой разнице в дорожном покрытии, чувствительной для ног, если в день идти по сорок километров.)

Поэт хотел, чтобы солдаты увидели – он пишет правду.

Так что это за пух?

И здесь прибегну к рассказу своего отца об этом пухе:

– Когда перешли границу, вошли в Польшу – бойцы были на пределе, хотели все крушить: многие уже знали о гибели близких, о сожженных домах... Командиры уговаривали: «Держитесь, ребята – подождите до Германии!..» Вошли – все дома пустые... Мирное население в страхе бежало: знали уже, что делала в России их армия... И солдаты не знали, как найти выход ярости, – били стекла, зеркала, хрусталь, сервизы... Вспарывали штыками во всех пустых домах перины... Мы шли по дорогам к Берлину – повсюду летел пух...

Об этом не писали в газетах – ведь советские солдаты должны были вести себя по-другому. Но для Твардовского важней всего была тяжелая правда войны.

5

И еще раз вернемся к стихотворению Исаковского – к его концовке.

Он пил – солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил...»

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Медаль «За взятие Будапешта» была последней из тогдашних наград – ее учредили уже после Победы, в июне 1945 года, для тех, кто брал Будапешт зимой 1944/45 года.

...Мне всегда мерещится в этих щемящих строках о несбывшихся надеждах (и это, конечно, не только надежда увидеть семью), о несоответствии покорения трех держав – тому, что ожидало солдата дома (не только несчастье в семье, но и советские лагеря для тех, кто побывал в немецких, и нищета, и бесправие), какое-то предвестие моего любимого стихотворения Бродского «На смерть Жукова» – главного полководца Великой Отечественной войны, в армии которого воевал мой отец.

Оно написано в 1974 году в вынужденной эмиграции – в Америке:

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале

как Велизарий или Помпей.

И вот строфа, предшественницами которой считаю я две последние строфы стихотворения Исаковского. Просто Исаковский не имел возможности выразить (а отчасти – и додумать, потому что скована была сама мысль поэтов, числивших себя советскими) то, что с такой свободой и с такой горечью выразил Иосиф Бродский; мы позволим себе выделить эти строки курсивом:

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Поэзия и жизнь Александра Твардовского

1 В поэме Твардовского «Страна Муравия» немало места уделено коню – во всех с детства досконально знакомых автору деталях:

Бредет в оглоблях серый конь

Под расписной дугой,

И крепко стянута супонь

Хозяйскою рукой.

..............................................

Тот конь был – нет таких коней!

Не конь, а человек.

Бывало, свадьбу за пять дней

Почует, роет снег.

Земля, семья, изба и печь,

И каждый гвоздь в стене,

Портянки с ног, рубаха с плеч —

Держались на коне.

Как руку правую, коня,

Как глаз во лбу, берег

От вора, мора и огня

Никита Моргунок.