Не дура

Один сказал, что ему не нравятся ямочки на щеках, когда я улыбаюсь; кому-то не понравились пальцы; где-то попросили юбку задрать, чтобы на ноги посмотреть.

В годы моего поступления не было ни дня, чтобы я не видела какую-то плачущую девушку. Я сама была этой плачущей девушкой. Наконец я отпустила мужа, его жену, Достоевского.

– Ну что вы скажете? – спросила дама с шиньоном.

– Пусть еще годик поработает над речью, – ответил мистер Айфон.

– А плакать умеете? – вдруг очнулась женщина с розой, к которой снова вернулась влюбленность. По глазам было видно, что она бы с удовольствием послушала это стихотворение еще раз.

– Да.

– Давайте.

– Не улыбаться, а плакать.

Я рассмеялась. Это был протест против всей системы Станиславского, и я смеялась все громче и громче. Стены дрожали. Члены комиссии смотрели на меня, как на безумную и тоже начали улыбаться. Не знаю, сколько времени я хохотала, потом подошла к двери, дернула ручку, вышла наружу, затворила ее за собой и оперлась спиной, слезы так и потекли… Сквозь них – только удивленные лица абитуриентов. Через минуту я почувствовала, что кто-то толкает меня в спину. Дверь. Она открылась:

– Мелихова, вернитесь на минуточку.

Не переживай

– Молодость – личное дело каждого. Женщины снова становятся девушками, как только начинают себя любить, независимо живут ли они здесь или заграницей, в городе или на селе.

– Независимость – самая сильная сторона красоты!

– Здрасьте, – явилась на кухню широкая добродушная мина огромного мужчины и разорвала беседу. Он подправил свои лихие усы и улыбнулся сразу всем. На кухне стало светлее. Хохол всюду за собой тащил праздник. В любую погоду он был весел, улыбка не сходила с его усов. Бывает ром-баба, а это был ром-мужик, и глазурь хитрецы придавала ему дополнительного шарма. Особенно очарователен был его русский язык с украинским почерком. Суржик.

– Категорически согласен. Красота – смерть как важна для женщины, – посмотрел он на меня. – Пахнет драмой, трагедия, не иначе, – повел он носом.

– Да, Даша уезжать от нас собралась, – вздохнул Палыч за всю коммуналку, которая в юной Даше души чаяла. Это был тот редкий случай, когда один человек мог понравиться всем соседям. Но как она могла не нравиться, умница и красавица, получившая здесь комнату от государства после детского дома, как сирота.

– Зачем?

– Долго рассказывать, – парировала я.

– Дальше учиться пойдешь? – махнул ему головой Палыч, выскребывая из кастрюльки остатки каши в кошачью миску.

– Не знаю. В Питер хочу поехать. А там посмотрим.

– Почему в Питер?

– Там классно.

– А здесь не классно?

– Кислота сплошная, – ответил за меня Хохол и рассмеялся.

– Питер – хороший город, я там с Полиной познакомился. Думал, что однолюб, куда там. Думал, после Танечки никого не смогу. Куда там. Раз увидел и влюблен! Пришлось даже в театр устроиться осветителем, чтобы только видеть ее. Бежи` ты отсюда, Даша, что есть ноги – бежи`, – набрал Богдан в чайник воды и поставил на плиту. – Здесь болото, – взял он с полки фарфоровую кружку и заглянул в нее, дунул и поставил на стол. Кинул туда пакетик чая и подошел к единственному окну на кухне.

– Питер тоже на болоте стоит, – заметил Палыч.

– Это другое, другое болото – культурное. Там что ни дядька, то поэт, что ни барышня – то муза. Место, чтобы сходить с ума, главное найти с кем. А если не нашел, считай, хана, либо сопьешься, либо покроешься весь одиночеством.

– Я бы тоже поехал, только не учиться, сыт я знанием, знала бы ты, как меня науками вымучила жизнь, решая судьбу мою несчастную! Всякого вижу насквозь. От кого, чем несет, каким интересом.

– Так прямо и каждого.

– Возьми любого сейчас. С виду паныч, а на деле обыкновенный мещанин. Это только сверху на нем культура. А ноготком поскреби, сразу увидишь, из чего сделан фасон.

– Так ты – психолог, Богдан, а я думал – осветитель.

– Не ущемляйте моих достоинств, слухайте сюда! Стройка – это для денег. А для души что? Семья нужна.

– Чего же ты не женился.

– Не знаю. Сначала я думал, что я однолюб. В молодости очень хотел жениться. Даже девушку встретил. Цыпочка, каких мало. Как увидел Танечку, так вопрос встал во мне во весь свой человеческий рост. А захочет ли вона? Я к ней и так, и эдак. Ну не губите моего сердца! Дайте из уст ваших напиться родниковой воды. Как увижу ее в груди прямо цунами! Будьте моей женой! Жить без вас никак не можно!

– Не можно, это сильно, – усмехнулся Палыч.

– Вот и я говорю: не можно. Как завижу ее, кровь в горилку сворачивалась. А все потому, что молодость. Я был молод, и вера была в любовь с первого взгляда. Эх, с такой бы роман заве́сть, но красота такая, что можна только драма, не иначе. Об этом я понятия еще не имел. Мы даже ходили с ней в кино – эскимо, георгины, – снял Богдан свистящий чайник с плиты и залил в свою кружку. – Она смерть как любила мелодрамы. Я тоже за ней, так и полюбил… в сумерках синематографа куда без поцелуев. Обнимались и целовались, пока свет дадут.

Хохол уставился в одну точку, как в экран, и замолчал, будто сейчас должен был начаться тот самый фильм.