Не гаси свет

— Ну конечно, хорошо… — повторила Мила, почувствовав, что вот-вот расплачется, и слегка отстранилась: если ноги откажут ей и она упадет, Тома не должен пострадать. Мальчик посмотрел на мать. Он не понимал, что происходит, но чувствовал: дело плохо.

Дверь в крытую галерею, обращенную к лесу, с треском распахнулась, и в комнату влетела молодая и на редкость уродливая сотрудница полиции.

— Вы должны на это взглянуть! Кажется, я что-то нашла!

Один из полицейских сделал хозяйке знак следовать за ними, а другой остался с Тома. На улице было холодно, капли дождя щелкали по капюшонам бредущих людей, а жирная земля и листья липли к подошвам. Они поднимались на холм, преодолевая сопротивление бесконечного и безразмерного мира. Миле казалось, что ее жизнь обратилась вспять и она вот-вот снова обретет мир и покой в утробе матери. Покой… Наконец-то… Она знала, куда они идут. Они ее нашли…

Молодая женщина стояла на коленях под старым узловатым деревом, напоминающим безумного пластического акробата, и руками в синих латексных перчатках отгребала в сторону листья. Она подняла глаза, посмотрела на мадемуазель Болсански, и та прочла на ее лице приговор: виновна-виновна-виновна. Взгляды остальных выражали то же самое.

— Что здесь? — спросил, обращаясь к копающейся в земле коллеге, «пудель».

Та не стала отвечать.

— Вызывайте экспертов, — спокойным, без всякого выражения голосом произнес Сервас, глядя Миле в глаза. — И позвоните в прокуратуру.

Раскаты грома напоминали театральный эффект: казалось, что шумовик за кулисами трясет лист оцинкованного железа. Технари в белых комбинезонах взяли образцы почвы и листвы, выставили вокруг ямы градуированные рейки и начали фотографировать. День угасал, поэтому пришлось включить мощные прожекторы. Кабели валялись в грязи, как дохлые змеи. Все смотрели на могилу. Пустую могилу… Взбешенные эксперты рывком снимали перчатки: им здесь делать было нечего.

— Ну спасибо вам, парни. Спешу напомнить: до первого апреля еще полтора месяца, — проворчал один из них.

Сыщики обменялись взглядами и как по команде повернулись к Мартену.

— Чертовщина какая-то… — подвел итог лейтенант Больё.

Пустая яма…

Все, кроме Серваса и Больё, уехали, а они сидели в машине и пытались привести мысли в порядок.

— Но выкопали ее не ради забавы, — откликнулся майор, глядя на дом через ветровое стекло, по которому хлестал дождь.

— Да уж конечно, — согласился лейтенант, — и она чертовски похожа на могилу, эта яма, вырытая в сердце леса. Но почему она пуста?

Его коллега пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Тогда что мы здесь делаем?

— Ждем.

— Чего?

— Результатов экспертизы. Нам хватит капельки ДНК…

Она пытается заснуть — и не может. Полицейские давно уехали, но гроза совсем разнуздалась, и женщине кажется, что стены ее жилища сотрясаются от раскатов грома. Она должна поспать, но сон не идет… Как тут заснешь, когда в лесу по соседству смотрит в небо пустая могила?

…Что это значит? Мила пытается осознать случившееся, но ее мысли путаются. Она сама убила ту шлюху, она видела, как после выстрелов ее тело вздрогнуло и опало. Потекла кровь, и Маркус бросил на труп несколько лопат земли. А потом Болсански ушла, оставив его доделывать грязную работу.

Куда делось тело? Наемник его перепрятал? Но зачем? Испугался, что рано или поздно до Милы доберутся и она его сдаст? Задать вопросы Маркусу не удастся — они с Корделией словно испарились.

Женщина-космонавт вслушивается в тишину. Ей холодно, и она дрожит, пытаясь «закопаться» в одеяло. Усталость давит на мозг. Молния чиркает по оконному стеклу. В доме царит мертвая тишина, и вдруг…

Звук идет снизу: поднимался по лестнице, растекался по коридору и проникал в комнату через приоткрытую дверь. Хозяйке не чудится, слух ее не обманывает — это опера… Она с первых тактов узнает третий акт «Мадам Баттерфляй», в котором Чио-Чио-сан убивает себя. Господи, как же ей холодно… Дуэт Пинкертона и Шарплеса:

ШАРПЛЕС
Поговори с этой милосердной женщиной
И приведи ее сюда.
Пусть Баттерфляй увидит ее.
Пусть все поймет.

ПИНКЕРТОН
Здесь веет смертью…

Мадемуазель Болсански узнает голоса шведского тенора Николая Гедды и Марии Каллас в постановке, которой дирижирует Герберт фон Караян. Это запись из ее коллекции дисков.

Мила садится на кровати. Голоса певцов рвутся вверх, заполняют собой все уголки погруженного в темноту дома. Тома… Он сейчас проснется… Женщина смотрит на красные стрелки будильника: пять или шесть минут четвертого. Стекла вздрогнули от очередного раската грома. Мила до боли в глазах вглядывается в темноту.