Не гаси свет

— Мадлен была старшей сестрой Кристины, — поспешил объяснить мсье Штайнмайер, и его голос прозвучал на удивление молодо. — С нею произошел… несчастный случай. Мэдди была невероятно разносторонней и исключительно талантливой девочкой… Кристине было нелегко жить в ее тени, но она справилась. Проявила несгибаемую волю…

Зрительный образ — как яркая мучительная вспышка памяти. Лето 91-го. Дом семьи Боньё. Дружеская вечеринка у бассейна. Людей так много, и все лица такие знакомые, что из окна мансарды происходящее кажется телевизионной съемкой. Мадлен в центре внимания. Ей тринадцать, но выглядит она на все шестнадцать: высокая упругая грудь под майкой, крутые бедра и аппетитная попка в обтягивающих шортах. Мадлен разносит напитки, ей весело, она проверяет — о, конечно, неосознанно! — как ее юные прелести действуют на либидо мужчин (Кристина не знала, действительно ли в десять лет воспринимала реальность именно так или же память услужливо воссоздала и интерпретировала ее под влиянием внешних обстоятельств). Сообразительная нимфетка изображала женщину, но повзрослеть этой Бэби Долл[19] было не суждено.

Любое упоминание о старшей сестре так сильно расстраивало младшую, что лицо Мадлен расплывалось, ускользало из ее памяти. Вот старшая мадемуазель Штайнмайер ставит поднос на железный столик, медленно снимает джинсовую юбку, топик и являет себя публике: загорелые ноги, хрупкая фигурка в голубом бикини, на редкость зрелая для ее возраста грудь, провокативная невинность… Кристина видела (думала, что видела, представляла себе, воображала), как мужчины ласкают взглядом волнующее совершенство этого юного, не достигшего половой зрелости тела («В Иране в этом возрасте девочек выдают замуж…» — произнесла в тот момент феминистка у нее в голове), пытаясь скрыть вожделение. Глаза собравшихся у бассейна мужчин затуманились, стали пустыми. Напряжение спало, только когда умопомрачительная «Лолита» сделала три легких шага к краю бассейна, подпрыгнула и оказалась в воде. Последовали взрыв аплодисментов, радостные восклицания и всеобщее облегчение. Дамы и господа: королева вечера! И не только сегодняшнего. Мадлен оставалась королевой круглосуточно, двадцать четыре часа из двадцати четырех. А Кристине была уготована роль придворной дамы.

Она встретилась взглядом с Жеральдом и увидела в его глазах замешательство: «Ты никогда не говорила, что у тебя была сестра… как и о том, что твои родители… Господи Боже ты мой… знаменитости…»

Журналистка была благодарна ему за молчание.

— В детстве, — продолжала мадам Штайнмайер, — Кристина отчаянно пыталась сравняться с сестрой.

«О нет, только не ты, мама…»

Мадемуазель Штайнмайер издала нервный смешок. Ее отец не улыбнулся, не повернул головы и даже не поднял глаз от своих длинных пальцев.

— Она проявила невероятное упорство, когда отец учил ее плавать, — рассказывала Клэр. — Наша Кристина никогда не отступается. В детстве у нее перед глазами был образец для подражания, до которого не так просто было дотянуться…

Да, плавать ее научил отец. Он открыл для нее «Зов леса», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Книгу джунглей», он начал водить ее в кино. Он всегда проявлял нежность и терпение («Ну что, обезьянка, поцелуешь меня, или ты только мамина девочка, а?»), но любви ей доставалось чуточку меньше, чем сестре. А его связь с Мадлен была проявлением чего-то большего. («Прекрати немедленно», — произнес внутренний голос.) Однажды младшая дочь спросила Ги: «Ты меня любишь?» — это было в ее десятый день рождения. «Конечно люблю, обезьянка…» — ответил он. Кристина обожала это прозвище; ей нравилось, как отец произносит его своим низким телевизионным — узнаваемым — голосом и лучезарно улыбается. Она весело хихикала в ответ и… ежилась, потому что, обращаясь к ней, он никогда не добавлял слова «моя»… А вот старшую дочь он всегда называл «моя дорогая», «моя птичка», «мой солнечный лучик». Мадлен никогда не задавала ему вопроса о любви. Ей это было ни к чему. Она знала…

Отец Кристины свято верил, что делит отцовские чувства точно поровну между дочерьми («Господи, старушка, умеешь же ты красиво говорить!»), и ни за что бы не признался — даже себе самому! — что всегда больше любил Мэдди. Его младшая дочка инстинктивно понимала это своим детским умом.

Ирония заключалась в том, что из двух сестер больше была похожа на отца именно она, Кристина. Окружающие не раз говорили: «У тебя его лицо, его глаза, его манера говорить, его…»

— Черт, Кристина, ты должна была меня предупредить! — разорялся Жеральд в машине.

— Предупредить о чем? — удивилась его подруга.