Не гореть!

Вот только в ту пору тихая, спокойная умница определилась с профессией. В тринадцать лет Оля Надёжкина точно знала, что хочет работать спасателем. Сначала спасателем — потом пожарным следователем.

Куклы отставлены в сторону. Учебники взяты в руки. Гантельки — тоже. Оля записалась в спортивную секцию. Сначала на легкую атлетику, позднее — на тхэквондо. И уяснила для себя главное — для того, чтобы добиться результатов там, где ей нужно, она обязана быть лучшей в том, что делает.

И все постепенно налаживалось. Диана шла на поправку — пересаженная кожа приживалась. Она вернулась домой. Семейство, продолжая кудахтать над ней, входило если не в привычное жизненное русло, то, во всяком случае, прекращало жить в состоянии постоянной истерии. И это кудахтанье — стало отправной точкой в том, что позднее Дианой было охарактеризовано как «они душат меня своей заботой».

А у Оли в последующие четыре года наступил период почти гармонии в отношениях и с матерью, и с отцом. С Дианой они по-прежнему не были близки, но Оля впервые приобщилась к необходимости опекать ее и баловать. Это объединяло их троих до Олиных семнадцати лет, когда она получила коричневый пояс по тхэквондо, школьный аттестат с отличием и объявила о своем намерении поступать в харьковский университет гражданской защиты.

Вот тогда все и покатилось к чертям.

Итог двадцати двух лет жизни — собственная мать стоит здесь, совсем рядом и не-по-ни-ма-ет.

Оля медленно отстранилась и повернулась к закипевшему чайнику. Насыпала заварку в чашку, залила кипятком.

— Твой чай, — мягко сказала она. — А со мной все в порядке. Подумаешь, коленку ушибла. Не перелом же.

Мать непонимающе воззрилась на чашку, потом на дочь, словно та была инопланетянкой и совершенно не понимала земного языка.

— Я не про твою коленку сейчас говорю, — попыталась она снова объяснить несмышленышу, по странной случайности оказавшемуся родным ребенком. — Я говорю о твоем будущем. Твоей жизни. Я все еще не теряю надежды, что смогу донести до тебя…

— Моя основная задача сейчас — это донести до тебя чай, — улыбнулась Оля, перебивая ее. — Если не трудно — возьми сама. А с будущим у меня все более чем определенно. Сдам сессию, уйду на практику, напишу диплом. Вернусь в родную часть дипломированным специалистом.

— Рада за твою часть! — не сдержавшись, в сердцах сказала Влада. — В общем, как знаешь. Дом я все равно продам. Квартиру тебе купим. А дальше можешь по-прежнему обижаться! Мы с отцом делаем все, что в наших силах, тебе же нет до этого никакого дела.

— Когда продашь? — чуть более хрипло, чем ей самой хотелось бы, спросила Оля.

Мать подошла к столу, забрала чай и помешала ложечкой. Привычка неискоренимая, несмотря на то, что она давно отказалась от сахара. Потом посмотрела на дочь и уже без лишних эмоций проговорила:

— До конца года все останется, как есть. Но от рухляди надо избавляться.

Сказала, как припечатала.

Оля так и осталась припечатанной. До самого конца их неловкого прощания. И глядя, как мать на высоких каблуках и в дорогущем пальто, явно от какого-то известного бренда, уверенной походкой направляется к воротам, среди желтых неубранных листьев ее самого лучшего на земле садика, она испытывала жгучий стыд за то, что довела собственный дом до такого состояния. Влада не была здесь с похорон. Год уже. Контраст — лишним аргументом в копилку прочих, доказывавших Олину несостоятельность. А ведь всего-то и надо было — вооружиться граблями да все это сгрести в кучу. И немного пройтись с секатором среди кустов и деревьев. Но, будь она неладна, чертова нога, которую Оля сейчас тащила за собой, уподобившись капитану Джеймсу Флинту, чтобы закрыть ворота. Совершенно раздавленная и выпотрошенная, в чем ни за что не призналась бы. Никогда и никому.

Надёжкина, в конце концов, еще ни разу не спасовала. Даже в куда более неприятных ситуациях. Как мать скрылась в автомобиле, таком же, как она сама, добротном и элегантном, Оля не досмотрела. Калитку захлопнула раньше. Развернулась к гномам и грубовато поинтересовалась у них:

— Ну? И что делать будем?

Гномы почему-то не ответили. Они были по самые камзолы в листве. И вообще, их на зиму лучше убрать в сарай. Только, кажется, оттуда на свет они уже никогда не вернутся.

Доковылять до дома в один присест не вышло. По пути Оля почти рухнула на качели, те жалобно скрипнули и стали раскачиваться под ее птичьим весом. Ногу лучше держать в горизонтальном положении, — вспомнилось ей. И она осторожно переместила ее на дощатое сиденье. Откинулась головой на стальной канат, державший конструкцию, и прикрыла глаза. Мысли были созвучны ветру. Ничего в них не проносилось, пустота. Пустота и едва слышный шелест крон в поднебесье. Оля распахнула веки и вперилась в бескрайнюю синеву, венчавшую ее мир. Иногда ей казалось, что она так глубока лишь здесь и больше нигде.