Не говори, что у нас ничего нет

– Мама подает прошения, чтобы твой приговор отменили, – сказал он. – Она запросила разрешение тебя посетить и должна в течение месяца суметь приехать. Папаша Лютня говорит, что в Биньпай тебе возвращаться нельзя, будешь жить в Шанхае, с нами. Чжу Ли очень одаренная скрипачка, она все время репетирует, Консерватория на все пойдет, чтобы ее удержать.

– Но, Воробушек…

– Родители продолжают искать дядю Вэня. Я уверен, что скоро мы получим о нем вести.

– Воробушек, – сказала Завиток, впервые взяв его за руку. Она постаралась, чтобы ее голос звучал твердо. – Ты должен сказать Большой Матушке, что, когда ты меня нашел, единственным, из-за чего я печалилась, была разлука с семьей, мужем и дочерью. И больше ничего. Никаких страданий. Ты должен поблагодарить их от меня. Должен сказать Чжу Ли, что мне хорошо живется, партия меня перевоспитывает и я успешно исправлю свои ошибки. Убедись, что она думает только о своем будущем. Нельзя ее тревожить.

– Конечно, тетя.

Воробушек вдруг вспомнил, что у него в кармане что-то лежит. Он вынул фотографию Чжу Ли со скрипкой и вручил ее Завитку. Та больше четырех лет не видела лица дочери. Она смотрела на карточку, словно в незнакомый мир.

– Как там в этом знаменитом стихотворении было? – сказала Переводчица. – Судьбой тебе назначено вернуться / в вихрящейся пыли, неудержимо / поднявшись как туманы на реке. Ваша дочь на вас похожа. Завиток, моя дорогая, у нее ваше лицо.

Почему я плачу, подумала она, дрожа. Я должна быть вне себя от радости. Дочь казалась ей потерянной навсегда, и все же – вот она была тут, так близко и так рядом. Возможно, и муж ее существовал так же, все еще объявленный изменником и врагом, и все же их судьбы слились воедино давным-давно.

В тот же день Завиток ждала в лагерной комендатуре рядом с Воробушком, укрывшись под дверью от палящего солнца. Прибыл масловоз, племянник вскарабкался в кузов и, словно это было легко и просто, покинул “Ферму 835”. Он крепко держался за одну из цистерн, глядя назад, на нараставшее между ними расстояние, и она понимала, что он хотел что-то сказать – но не мог. Она попыталась представить себе, как он уезжает: комендатура уменьшается, а затем появляются и исчезают и остальные здания, пока Воробушек не доберется до железной дороги, бесконечных поездов и лиц в окнах. Земля напитывалась солнечным светом. Она знала, что однажды, уже скоро, без предупреждения, с нее снимут обвинения. Как большинству прочих выживших контрреволюционеров, ей сообщат, после многих лет каторжного труда, что она никогда и не была преступницей. Заплачет ли она? Обрадуется ли? Ей следует быть благодарной за возможность вернуться к жизни. Но даже когда Завиток представляла себе Шанхай, ей было страшно, что лишь бескрайняя пустыня и небо ее признают, что они будут видны все четче и четче – и будут простираться вечно.

5

Весь тот день, когда Ай Мин и мама уехали, я просидела у окна, читая мамин экземпляр “Дэвида Копперфильда”. Вновь и вновь я возвращалась к первым строчкам: “Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой – должны показать последующие страницы”[2].

Около семи вечера мама наконец вернулась домой. Я смотрела, как она идет по внутреннему двору и поднимается по лестнице, двигаясь медленно, точно ступеньки незаметно стали более крутыми. Ее пальто, нежно-зеленого, как летний листик, цвета, было мне так знакомо – ведь она носила его еще до того, как я появилась на свет. Я следила, как оно поднимается по лестничному пролету, словно против течения времени. Увидев меня за стеклом, мама улыбнулась и зашагала быстрее. Она несла в руках гостинец – маленькую белую коробочку из кондитерской.

Я побежала к двери и открыла, потянув маму внутрь.

Я приготовила на ужин рис с огурцами и вареными яйцами; пока мы ели, мама заполняла молчание подробным описанием того, как прошел день. Пограничник, зевая, помахал им вслед. На окраинах Сиэтла они попали в утреннюю пробку. Они остановились поесть гамбургеров. Ай Мин купила мой любимый бисквит и передала мне его домой с мамой в белой кондитерской коробочке. Мама подождала, пока Ай Мин сядет на “Грейхаунд”, и смотрела, как автобус трогается с места и исчезает.

После ужина мама позвонила в Шанхай и больше часа проговорила с матерью Ай Мин. Я сидела рядом с ней на диване – достаточно близко, чтобы укутаться в ее голос.

Той ночью, лежа в кровати, я изо всех сил сосредоточилась, надеясь, что, если буду вслушиваться достаточно, то смогу услышать отцовский голос. По потолку скользили свет и тени – то тут, то уже канули, – и, пока я думала о том, почему же папа покинул этот мир, меня захлестнула печаль. И все же за окнами шумел ветер, а в соседней комнате все еще дышала, и ворочалась, и грезила мама. Мне хотелось пойти к ней, хотелось найти способ ее защитить. Ай Мин оставила мне письмо, и я снова за него взялась: