Не говори маме

Собравшись на полчаса раньше других, комедиографы наши не сочинили ничего нового (должно быть, идея себя исчерпала), а стали просто валять дурака и записывать — раз уж магнитофон под рукой — что в голову взбредет. Пародию на историко-революционную пьесу. Я даже помню начало — как Дима Иванов серьезным дикторским голосом произнес: «Еще не успели смолкнуть исторические залпы „Авроры“, а у колонн Таврического дворца…» Пошла импровизированная пародия на «Незабываемый 1919-й». Изобразили белогвардейский загул. Единственная девушка Дая Смирнова (она перешла к нам с актерского факультета) вполне профессионально подыграла: «А помните, поручик, мы когда-то с вами ездили в Яр…» Тут вступал цыганский «хор» из четырех человек, а потом возникал Ленин в своем кабинете. Его, слегка картавя, изображал Володя Валуцкий. Он принимал посетителей — крестьянина, профессора, татарина…

Послушали после первой рюмки, дружно смеялись, а потом вдруг наступила тишина, и Валерий Шорохов, взрослый наш однокурсник, бывший юрист, год отслуживший комсомольским секретарем всего института, проявил бдительность. «Ну, ребята, вы дров наломали, давайте-ка лучше это сотрем», — посоветовал он не слишком настойчиво, в смысле — «береженого бог бережет». И стерли, недолго думая. Никто и не собирался хранить эту импровизацию вечно. Записали на ту же катушку шум вечеринки — просто тосты, общий гомон, неразборчивое пение. Помню, Наташа спела — «По тундре, по широкой дороге…» Тогда входили в моду лагерные песни.

Через много-много лет я узнала из достоверных источников, что уже наутро дирекции было известно про нашу вечеринку. Это несколько проясняет вопрос — кто стукнул? Но не вполне. Возможны варианты.

А тогда… мы просто помешались на этом вопросе. И точно не помню, в какой момент нам с Наташей велели привезти магнитофонную запись с вечеринки. Ну и привезли. Даже охотно — пьесы там уже не было, да ничего там уже не было — сплошной «гур-гур», даже без «ненормативной лексики» — в наших компаниях тогда не ругались, во всяком случае, при женщинах.

Но дело где-то раскручивалось. Володю Валуцкого увёзли куда-то (слово «Лубянка» произносили шепотом, одними губами), он вернулся бледный и молчаливый, в целях конспирации мы ушли из института к «Рабочему и колхознице», и там, в промозглых сумерках, прячась от ветра за мухинским монументом, долго обсуждали — что теперь делать и кто «заложил»?

Во ВГИК повадились какие-то комиссии — то ли из райкомов, то ли следователи, и тут же набежали журналисты, стали изучать наши работы, хранящиеся в папках в кабинете кинодраматургии, вплоть до мелких «немых этюдов». В «Московском комсомольце» появился фельетон под названием «Зеленые леопарды». Это Дая Смирнова написала этюд на «сильную страсть» — про страсть филателиста, который гоняется за маркой с зелеными леопардами. Остроумный, на пару страничек, киноэтюд с преследованием. Журналисты его выставили как образец нашей общей безыдейности. Теперь бы сказали «пустяк, а приятно» — попасть в газету, а тогда было страшновато. «Комсомолка» копала глубже — в двух номерах целые полотна с примерами из наших ученических упражнений, перевранных, правда, до потери смысла. И два известных журналиста — Шатуновский и Суконцев, такие асы за что попало не возьмутся, матерьял явно заказной и срочный. Отец утром протянул мне газету — «смотри, и про тебя тут написано…» У меня был немой этюд про самоубийство некого начальника в домашнем кабинете. Мы тогда все пытались осмыслить смерть Фадеева. Я не про него, конечно, писала, но вот — лягнули в газете, и помню — сижу, подчеркиваю, что там в газете — чистое вранье. А кому жаловаться? Разве мы не знали, что в газетах врут? Разве не помнили «дело врачей»? Да, но когда тебя так близко касается… Бежали в институт, потом в общежитие, говорили только об этом — кто «стукнул», кого вызывали, расспрашивали? Началась полоса собраний: закрытое, открытое, факультетское, общее…

Впрочем, меня никуда не вызывали, не вербовали. Пронесло. Может, благодаря той газете я уже была среди неблагонадежных, может, пощадили по малолетству, но образ чекиста со стальными глазами отпечатался в сознании задолго до того, как в обиход вошло иностранное слово «диссидент». Однокурсники, которых вызывали и вербовали, конечно, рассказывали «по секрету», как это все происходит. А моя подруга из Литературного института уже год отбивалась от откровенной вербовки, и ее Мефистофель под названием «Саша» был непохож на «стального чекиста» — молодой обходительный интеллектуал.

Система запугивания действовала почти автоматически, им ничего не надо было делать, чтоб превратить простых советских комсомольцев в «тварь дрожащую», разделять и властвовать, но — палка о двух концах — так и нарождалось диссидентство, в те годы, когда мы еще не слышали про Солженицына, еще не пел свои песни Галич, еще не везли «из-за бугра»

Бердяева и даже мало кто всерьез прочел Достоевского. В школе его «не проходили».