Не говори маме

Я, конечно, с той кухни, и меня задевает в умной статье Михаила Трофименкова такой, например, пассаж о «Покаянии»: «Яркий пример мифа, которому воплощение лишь повредило — „Покаяние“ Тенгиза Абуладзе. Общественное сознание действительно перевернулось, но благодаря не фильму, а предшествовавшим его премьере статьям, столь многочисленным и обстоятельным, что фильм можно было и не смотреть: мы знали его по кадрам… Это была уникальная ситуация, когда интерпретация предшествует произведению и не нуждается в нем…». Да, поймали первую ласточку гласности и принялись терзать, как голодные, извините, коты. Фильм-то тут при чем? Это внутреннее дело, киноведческий «междусобойчик», опять-таки обман зрения — сами сотворили миф, сами же его и крушат. Полная аналогия с сотворением культа тирана.

Но я не хочу загонять себя в теорию сотворения мифов. Я пыталась всего-навсего честно прокомментировать «приговоры» и даже обратилась к Юрию Клепикову за свидетельскими показаниями, поскольку их с Фридрихом Горенштейном сценарий тут фигурирует, и я его хорошо помню, участвовала в благожелательном студийном обсуждении, после чего он был послан в Госкино.

Цитирую письмо Юрия Клепикова: «…да, напиши для „Сеанса“ про душные времена, когда ленивые властители давали либеральной редактуре возможность оставаться приличными людьми. Горенштейн говорил мне в Берлине, что его упорно не печатали, но при этом у него поставлено семь сценариев. Относительно нашего с ним зарубленного сценария я помню поразившее меня обстоятельство. Обсуждение состоялось часов в восемь, то есть после рабочего дня. Кто был? Уже тогда люди пожилые: Сытин, Блейман, Юренев Арнштам и, кажется, Коварский. Короче, по-нездоровые люди добросовестно в течение двух часов отрабатывали кучку рублей как члены какой-то там коллегии… Наверное, в моей старой записной книжке что-то есть из реплик этого мерзкого события. Никогда я не был так оплеван и растоптан, как в том (семидесятом?) году. Бог им судья».

А дальше — про другое, но процитирую и конец этого письма из деревни: «…не теряем надежды увидеть тебя в наших краях, хотя проклятая новая жизнь так злобно препятствует нашим желаниям… Поневоле вспомнишь о застойных временах. Было душно, противно. Но не был нищим и был…неужели свободным?! Да, свободным в клетке, в лагере, в зоне. Нет, и здесь не хватает слов».

Про «те времена» написано много, и чем лучше пишут, тем труднее читать. Например, статья Инны Соловьевой с каким-то виноватым названием «Попытка справки» и статья Владимира Турбина «Шестидесятники: блеск и нищета» напечатаны в «Искусстве кино» мелким шрифтом, не умещаются — тесно мыслям, и словам тоже тесно в журнальной публикации, и обидно за эту торопливость, за этот как бы оправдывающийся тон. Накопилось, мысли набегают одна на другую и — увы — канут в вечность. Лучшие мысли умнейших людей. Они были отделены от государства, а теперь они как будто бы в нем, о чем свидетельствуют лохматые стопки периодики — надо же, все напечатано, все типографским шрифтом! Но это тоже обман зрения. От времени остаются одни глупости, бойкие словечки «застой», «перестройка», «свобода, равенство, братство», «пусть расцветают все цветы» и «экономика должна быть экономной». Теперь высокий рейтинг у «духовного возрождения» и «красота спасет мир».

В этом роскошном интеллектуальном пространстве, где все закавычено и можно перекликаться цитатами, никто не стал мудрей — вот что приходится отметить с печалью и некстати. «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда». А что — разве не сбылось? Если бы знать, что только это одно и сбудется — так бы и остаться там, в тех непросвещенных временах, где половина населения ставит вместо подписи крестик и бежит от своих керосинок в кино, а кто-то маленький и одинокий уже дотумкал, что Павлик Морозов — не герой, а доносчик, но кому про это скажешь, не поймут. Страшно, неужели ждать тридцать лет?

Но вот ведь в чем вопрос: наша свирепая диктатура пролетариата (которую, оказывается, отменили в семьдесят втором, но никто этого не заметил), никогда не проводила последовательно «культурную революцию» из какого-то суеверия содержала не только наиважнейшее из искусств, но и другие, неприбыльные искусства, и кой-какую академическую науку и музеи, и издательства. И каждая кухарка, управлявшая государством, первым долгом считала дать детям высшее образование, а внуков выучить языкам и музыке. Не очень, видать, верили во власть серпа и молота. Предлагаю вам свежую тему: «дети коммунистов». Почти все нынешние герои, диссиденты поэты и кинематографисты, прочие, стоявшие против режима — дети правоверных большевиков репрессированных или выживших, но предавших потомству непокорный характер и бессмертную Фразу: «Мы пойдем другим путем».