Не имей десять рублей

Одолжил у Зинаиды на дорогу, прилетаю в Магадан - Валерки нет, в рейс ушел аж под Аляску, под американские воды. Жена - первый раз свиделись, он ее там, в Магадане, брал,- Ольга, значит, говорит мне, дескать Леры до снега не будет, самый сезон, путина по-ихнему. Ну что ж, берусь за шапку, извините, раз не попал вовремя, полечу обратно. А она ни в какую: остань-тесь и останьтесь. В кой-то раз приехали да не повидаться с Лерой это она его так зовет,- обидится. Не пустила, и все! Хорошая такая женщина, врачом в интернате. Вот, говорит, вам отдельная комната, а вот ключи от Лериной моторки, а он скоро должен воротиться, август на дворе.

Во где рыбалка, я тебе скажу! Выйдешь на моторке в бухту, только снасть утопишь - на тебе камбала! Лопата! В любом месте опускай лесу, и везде клюет. Как будто все дно ею уложено. До самого льда и проудил. А тут вот он, Валерка, сдал свою рыбу, стал на зимний ремонт. Тот себе давай не пускать. Не выдумывай, говорит, глупостей, а то полотенцем свяжу. Ну, я с ним и зазимо-вал, на ремонт даже вместе ходили. Я ему в кают-компании диваны новым дерматином обтянул, да аж на другую весну только отыскался. Всю Россию обмерил! Да-а! Что велика, то велика! А ты, значит, тоже на пенсии? Ты с какого года?

- С девятого,- сказал Федор Андреевич.

- Не-е, я с седьмого! - чему-то обрадовался Фомич.- Аккурат шестьдесят пять в нонеш-ний день. Дак я сейчас опять работаю. Тебе разве не говорил, что я на кожгалантерейной фабрике? Нет? Так, значит, на кожгалантерейке я. До пенсии мастером по раскрою, а теперь вот на штучной поделке. В прошлом году открыли такой цех... Ну не сказать чтобы цех: художник, четверо парни-шек и я, за старшего. На отходах. Всякая обрезь, мелочовка, чтоб, стало быть, зря не пропадало. Это - как тебе получше объяснить... Такое художественное тиснение по коже. Медальоны, куло-ны, памятные значки, городские гербы - всякое такое. Ну а по тиснению где цветную эмальку положишь, где бронзового порошку. Хорошо получается, красиво. Сувениры! Я, считай, всю жизнь с кожей работаю. А мне директор говорит: давай, Лямин, берись, лучше тебя никто кожи не знает, покумекай, чего зря дома сидеть. А оно, вишь, как теперь пошло: на будущий год уже и цех думаем под это пускать. Посылали одну партию в Московский ГУМ, так только, попробовать. Пишут, давайте еще. Иностранцы, говорят, очень интересуются. Так что я теперь опять сгодился. По второму заходу пошел.

- Кто же теперь у вас там директором? - поинтересовался Федор Андреевич.

- Как кто? Да Туртыкин же! Павел Ива-аныч!

- Все этот Туртыкин?

Туртыкина Федор Андреевич знал давно по всяким совещаниям, но коротко знаком не был и даже не помнил по имени-отчеству. Туртыкин, ну и Туртыкин. Встретятся когда, если уж совсем нос к носу: "Привет".- "Привет",- и только. Не заводил близкого знакомства потому, что не приходилось, иметь деловых контактов: разные профили, разные ведомства, словом, не одного леса ягоды.

Да и вообще Федор Андреевич никак не мог поставить на одну доску туртыкинскую фабрич-ку рядом со своим заводом, ну и, конечно, самого Туртыкина вровень с собой. Бывало, на совеща-ниях в перерыве он и пива не садился выпить за один столик, если там уже сидел Туртыкин. Про себя же называл Туртыкина не иначе как бабьим угодником: возятся с какими-то ридикюлями, лакированными поясами и прочей дребеденью. Да и сам: переменные галстуки, всякие заковыри-стые запонки, одеколоном за версту разит... Начнет выступать, можно подумать, что он невесть что такое делает, жить без его ридикюлей нельзя. В Дрездене был, в Париже был... Везде, мол, ихняя продукция нарасхват. Дерьмо-то это? И, шагая рядом с Фомичом, невольно выслушивая всю его сорочью трескотню, Федор Андреевич теперь уже через этого Туртыкина испытывал к своему разговорчивому попутчику еще большую неприязнь: такой же, как и его Туртыкин, пусто-брех и пустодел. Какие сани, такие и сами.

- Туртыкин у нас! - подтвердил Фомич.- Кому же еще быть? Дельный мужик. Вот "Тру-дового" дали. Зря не дадут, верно я говорю?

- Гм... Ну, ну...

Саженный сосняк, сквозной и чистый, с одной лишь хвойной подстилкой, сменил густой, непроглядный уремник: темнели развалистые ракиты, иные совсем древние, с корявыми морщини-стыми обножьями, с провалами черных дупел. Под их кронами теснились мелкокленье, черемуш-ник, крушина, колючей проволокой опутывал трухлявые пни, поваленные колодины еще не отмерший, покрасневший от холода ежевичник. Закостенелая дорога толсто укрылась палым листом, уже прибитым дождями и густо просоленным изморозью. Сюда, в эту еще девственно-непричесанную уремину, оставшуюся такой благодаря близкой реке и ее буйным вешним разли-вам, затоплявшим лес, который потом все лето курился паркой сыростью, слеталась на зимовку всякая крылатая живность. Та, что соглашалась и на стужу и несытое коротанье ради того только, чтобы не покидать родных мест, не лететь за синь-море, где, может быть, и тепло, да зато одиноко российской неказистой птахе среди чужой вечной зелени и пестро расфранченных заморских хозяев.