Не измени себе

От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколеби­мая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на не­бе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светя­щее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем ве­ра матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скуч­ным.

И все-таки бог смущал душу Бориса. Тысячи лет жили на земле люди, неужели же они так глупы и трусливы, что эти тысячи и тысячи поколений упорно цеплялись за бога?

—  Ну почему, почему так могло случиться?!

Недоумение и жалость крылись в этих словах.

—  Вот и еще один богоискатель.— Отец притягивал за плечи Бориса.— Много умных книг написано, чтобы отве­тить на этот вопрос. Я о них только слышал, а сам не чи­тал. Где уж мне с моей церковноприходской… Только в ар­мии умные люди кое-чему научили.— Отец порывисто взъерошивал свои волосы, как делал порой, когда хотел осмыслить и объяснить что-то трудное.— Людям всегда нужно было во что-то верить. Страшно даже представить, что после смерти ты сгниешь, превратишься в прах. Вду­майся в это… А поп, церковь дают надежду на загробную жизнь, на рай со всякими чудесами…

Борис фыркнул. Отец удивленно взглянул на него.

—  Человеку хочется жить вечно, а ничего вечного в мире нет. Все люди смертны. И я, и мама, и твои братья. И сам ты. Все!

Мурашки поползли по коже от слов отца. Как же так? Люди будут жить, а его, Бориса, не станет. Много дней потом думал он об этом разговоре. И так и эдак прики­дывал, но к окончательному выводу не пришел. Тринадцать лет к тому времени прожил Борис. И как-то однажды, про­снувшись утром и увидев глазастое и сверкающее солнце, он решительно отбросил глупые и недостойные человека страхи и сомнения. Не он первый, не он последний.

И утешился мыслью: люди живут до шестидесяти, а то и до семидесяти лет. Эвон сколько ему еще отпущено. К чему печалиться?.. Жизнь все-таки хорошая штука и не надо ее разменивать на печали.

А вот Ленка, та боялась бога, ее даже в дрожь бро­сало, когда Борис пытался поговорить с ней о религии и, главным образом, о том, как она утвердилась в человече­ской жизни,— тут же вырывалась и убегала…

Видно, эти его дурацкие и неумелые разговоры и погу­били их дружбу. Даже проститься не пришла…

2

—  Куда мы идем? — громко спросил Борис.

Пашка резко остановился. Борис налетел на него сза­ди, толкнул,— тот вполголоса выругался:

— Растяпа!

Тон снисходительный. Пашка вообще после случивше­гося на вокзале как-то преобразился, почувствовал себя старшим. Он уже бывал в Москве с отцом, правда, давно, и сейчас никак не мог вспомнить, куда им надо идти. При­знаваться, однако, ему не хотелось — внезапно приобретен­ная власть над Борисом пришлась ему по душе.

—  Может, спросить? — предложил Борис, заметив не­уверенность товарища.

Тот заколебался, но делать нечего. Они остановили мо­лодую женщину и спросили, как им проехать к Сивцеву Вражку.

Женщина почему-то обрадовалась и воодушевленно принялась объяснять:

—  Вам, милые юноши, нужно сесть на «четверку», а потом на «аннушку». А там вы по малому кольцу прями­ком до Арбатской площади доберетесь.

—  На какую еще «аннушку»? — удивленно спросил Пашка.

Женщина улыбнулась.

—  Трамвай так называется. Это номер такой: «А».

Вверху смотрите номера. Сначала садитесь вот на этот. У Мясницких ворот пересядете, да вам в вагоне скажут. Садитесь, садитесь, а то вас затолкают. Давайте ваш узел, помогу.

Она хотела помочь Пашке, но тот испуганно от нее от­шатнулся: Борис и женщина рассмеялись.

—  Пуганая ворона куста боится! — шутливо восклик­нула она.— Вы что же, юноши, в гости приехали?

— Нет, работать хотим.

Лицо женщины посерьезнело.

—  Трудно сейчас с работой. На биржу вам надо.

Собеседница задумалась. Потом вдруг, пошарив в су­мочке, достала листок бумаги, что-то черкнула на нем и протянула Борису.

—  Туго придется, позвоните мне по этому телефону. Зовут меня Клавдия Ивановна Осетрова. Может, и по­могу. Ну… счастливо вам,— и помахала им рукой.

Борис и Пашка заторопились к трамваю. Их волной внесло в вагон, а там так сдавили, что не вздохнешь. Кондуктор сердитым голосом требовала оплачивать проезд, только какое там: оба рукой пошевелить не могли. Борис попытался поставить чемодан на пол, на него сердито за­кричал сосед: