Не хлебом единым

Иногда по ночам ему снился один и тот же сон. Кто-то катит его в инвалидной коляске по темному коридору. Впереди пляшут пугающие всполохи огня, барабанные перепонки лопаются от чудовищных  грохотов металлургического будто бы производства. Пол начинает идти под уклон, все круче и круче. Тот, за спиной, уже бежит, держась за коляску, а впереди открытые врата, словно разверзнутое нутро доменной печи. Они все ближе и ближе, а дальше — лишь море огня... или воды? Когда до падения в бездну остается миг, навстречу, прямо из пламени, вырывается поток знакомых темных вод, он подхватывает его, отрывает от коляски и невидимого за спиной сопровождающего, и куда-то несет, а Сергей, как опытный пловец, двигает руками и ногами (?). Чувствуя привычную силу темной стихии, он испытывает некоторое успокоение, но вскоре чудовищный холод пронзает все его члены, и Сергей, цепенея, ощущает, что водная толща неотвратимо превращается в лед, грозя навеки замкнуть его в мертвом холодном саркофаге...

Оказывается, можно привыкнуть ко всему. Можно, даже в его безконечно ущербном положении, испытывать некоторую радость бытия. Особенно, если вдруг появляются друзья, кое-какие материальные средства и возможность “забыться” в их “теплом, заботливом” окружении, а если еще открывается возможность над кем-то господствовать... И все это — благодаря теплоте человеческого сердца, этого богомзданного чувства, сохраняющегося в людях, вопреки приумножающемуся в мире злу.

Стоило однажды  Сергею выехать на своем инвалидном экипажике в людное место с кепкой у высоко завернутых внутрь штанин, как полетели ему трудовые копейки горожан, да так обильно, что вечером он не поверил своим глазам: получалось, за два-три дня можно с лихвой перекрыть весь их месячный пенсионный бюджет. С этого вечера и начался последний, “базарный” период его жизни. Тогда-то его и окружили тесно “друзья”. Саня, так просто поселился у него, расположившись на кровати  его отца, которого спихнул куда-то вниз. Были еще Толик и Гурам. Эти, если не ночевали, приходили утром и бережно вывозили его на городской рынок. Там, сразу за воротами, он и сидел до полудня, пока не схлынет основной поток людей. После его везли домой, покупая по дороге все необходимое для “нормальной” жизни. По большому счету, в его бытии все осталось без изменений, как и в семидесятые-восьмидесятые: дома такая же неразбери-разруха, напитки, правда, стали чуть лучше и закуска разнообразней; а лица-участники — те же. Отец жалобно скулил в углу: “Налейте”. Иногда Сергей снисходил, и тому перепадало что-то на донышке кружки. В этом было главное отличие “теперь” от “тогда”: сегодня Сергей в действительности мог быть повелителем, в прошлом же — только в воображении. В какой-то мере это явилось воплощением его темноводных фантазий, и увлекало своей реальностью. Он мог капризничать, мог послать кого-нибудь заменить не приглянувшуюся ему бутылку. Он мог отдать приказ на расправу или наказать сам. Особенно часто этому подпадал отец (“возвращал долги”, — как сам Сергей это называл), которого, и без того чуть живого, крепко держали “друзья”, а он наносил удары: кулаком или чем-нибудь, зажатым в руке.

Но все-таки — это была просто игра. Все прояснилось, когда неожиданно залез в петлю отец. Нет, Сергею было не жаль. Он даже с некоторой брезгливостью смотрел на совершенно черное лицо человека, который некогда его породил. Отца увезли, а участковый грозил разогнать это тараканье, как он выразился, гнездо. “Друзья” струхнули, и Толян сильно саданул его кулаком по губам. “Мог бы и поласковей со стариком, тот и сам бы скоро дошел, а нам — безпокойства меньше”. Сергей опешил и понял, что вся его власть — обман. Он лишь шарманка, у которой крутят ручку и получают за это неплохую денежку. Но и на шарманку можно осерчать и в сердцах даже разбить ее...

Теперь частенько на рабочем месте он напивался допьяна и спал, склонив голову на грудь. Подавали меньше, да и сам он от такого своего безпробудства почернел, грозя вскоре отправиться вслед за отцом. Однажды рядом с ним расположился некий длиннобородый человек в подряснике, обликом похожий на монаха. На груди у него висел ящик для сбора пожертвований. Сам он называл это почему-то “церковной кружкой”, что немного рассмешило Сергея: слишком знакомый предмет — кружка. Но сам монах был серьезным, он искоса поглядывал на Сергея и неожиданно спросил:

— Давно Господь-то тебя посетил?

— Как это? — не понял Сергей.

— Да вот так, — монах указал рукой на его культи.

— А это... А тебе-то что? Стой пока стоишь, а то можно и наладить тебя отсюда.

Монах совсем не рассердился и вскоре опять спросил:

— А что так с людьми нелюбезно? Тебе вон как подают. Благодарил бы с любовью, и Господь бы не оставил тебя без милости.

Сам монах за каждую опущенную в ящик копейку говорил подателю: “Спаси вас Господи”.

— А кто сказал, что я их люблю. Они все с ногами, могут пойти и заработать, а я нет. Чего мне их любить-то? Не последнее отдают: откупаются, может быть, от судьбы, чтобы с ними так не случилось, как со мной.