Не хочу быть полководцем

— Ох уж мне эта немецкая исполнительность, — вздохнул я и, склонившись пониже, шепотом сказал: — Поезжай в Кремль. Здесь ты погибнешь. Дворцу завтра придет нихт и этот, как его, капут. И этим, — кивнул я на пьяные морды, — тоже нихт. Кто отсюда завтра не убежит — всем капут, ты уж мне поверь.

— Откуда знать? — удивился толстячок и ткнул пальцем в небо. — Звезды?

— И они тоже, — не стал спорить я. — А еще я книги читать. Мудрые и… тайные, — добавил, подумав.

— Я тоже читать! — обрадовался толстячок. — Я видеть плохое над градом Москов. Марс — это огонь, это плехо, ощень плехо. Завтра он войдет в дом Солнца. Совсем худо. Я говорить — мне не верить. — Он беспомощно развел руками.

«Надо же, — удивился я. — Неужто и впрямь звезды что-то могут предсказать?»

Даже мороз по коже. Вообше-то я в астрологию и гороскопы не верю, уж больно много развелось шарлатанов и каждый орет, что он великий спец, а начинаешь разбираться — если и отошел от обычной ловкой цыганки, то на шаг, не больше. Да и то не вперед, а куда-то в сторону. А тут поди ж ты — Марс, дом Солнца, огонь, завтра. И ведь все сходится.

— Садись, коллега, — Я приглашающе хлопнул по крупу своего мерина.

Лошадка недовольно всхрапнула, фыркнула, но дальше свое негодование выказывать не стала, послушно дождавшись, пока толстячок усядется позади меня.

— Эй-эй, ты куда лекаря нашего поволок?! — загорланили пьяницы.

Отвечать я не стал. Пусть себе резвятся. Говорят, перед смертью не надышишься. Не иначе как чуют — вон какое веселье устроили. Предупреждать о грозящей им смертельной опасности тоже не стал. Чем меньше татей — тем чище воздух. Эти, правда, находятся на государевой службе, в составе уникального подразделения — законного бандформирования, но ведь не по принуждению — по доброй воле. Да помню я, помню: «Не судите, да не судимы будете». Я и не сужу — пускай с этой мразью всевышний разбирается. Не знаю, когда у него назначено очередное судебное совещание, но то, что на днях, абсолютно точно. Может, и впрямь кто-то выживет — тогда их счастье.

Лекарь оказался родом из Вестфалии[55]. Где это находится, я понятия не имел. Ясно, что в Европе, по языку понятно, что в Германии, а дальше… Впрочем, я и не испытывал желания выяснять подробности. Мы странно встретились, да и то случайно, и, скорее всего, в последний раз. Даже если выживем оба, то навряд ли нам суждено встретиться. Фамилию его я с грехом пополам разобрал — Бомелиус. С именем возился гораздо дольше. Элизо… Элизиа… короче, Екклесиаст какой-то.

— Здесь мне все звать Елисей, — сообщил он, сжалившись над моими отчаянными потугами.

— Вот это по-нашему, по-бразильски, — одобрил я и на прощание посоветовал: — Завтра отсидишься где-нибудь в каменном подвале, но только чтобы у него был второй ход наружу, иначе задохнешься.

— Твой я благодарить, — начал, было, он, но я нетерпеливо отмахнулся, тем более что заметил впереди одинокого всадника, направляющегося в нашу сторону, и всадником этим был… Борис Годунов.

Увидев меня, он не выразил особого удивления и даже не показал, что мы с ним знакомы. Зато лекарю он очень обрадовался и тут же принялся выспрашивать его, куда делся некто Андрей Линсей[56].

Толстячок в ответ виновато пожимал плечами, затем, присмотревшись к лицу Бориса, вдруг властно схватил его за руку и замер, закрыв глаза. Годунов хотел вырваться, но вестфалец оказался на удивление цепок.

— Это хороший лекарь, — негромко сказал я. — Во всяком случае, он знает, что такое пульс, и умеет его проверять.

Борис с любопытством покосился на меня, но не проронил ни слова, однако вырываться перестал.

— Пульс нихт, — трагично сообщил мне Бомелиус.

— Совсем нихт? — удивился я.

Странно. На покойника Годунов не походил. Скорее уж напротив. Судя по яркому румянцу на щеках, он больше напоминал человека, активно радующегося жизни.

— Кровь пускать, — выдал дополнительную информацию Елисей. — Есть трава. Ты приходить — я лечить. На закате, — уточнил он.

— Наверное, ему нужно время, чтобы приготовить настой, — предположил я вслух.

— Настой, отвар, питье, — закивал обрадованный Бомелиус.

— Приду, — заверил его Годунов. — Вот отстою вечерню в Успенском соборе, помолюсь, чтоб здоровья господь даровал, и приду.

И лекарь, еще раз рассыпавшись в благодарностях за помощь, из которых я все равно ничего не понял, поспешил удалиться, на прощание еще раз напомнив Борису:

— На закате мы ждать.

Мы разъехались. Я почти миновал Кремль, оставив за спиной длинный ряд приказов, и уже свернул вправо в сторону ворот Константино-Еленинской башни — через Фроловские[57] было ближе, но там проезд на лошади запрещался. Справа показалось подворье Угрешского монастыря с небольшим аккуратным куполом церкви митрополита Петра, но тут я остановился. Только сейчас до меня дошло, что Годунов не просто так сказал про Успенский собор. Он говорил, а сам пристально смотрел на меня, и только такой лопух, как я, мог не понять столь явного намека.