Не ко двору

В следующий раз он проснулся от ударившего в лицо света керосиновой лампы. Хорошо смазанные дверные петли не скрипели, так что дверь открылась беззвучно. Навестили его трое, лиц он не разглядел. Двое стояли вне помещения, один с пистолетом, другой с лампой, третий вошёл и поставил на пол кружку с водой и положил – тоже прямо на пол – кусок хлеба. Ещё поставил жестяное ведро. Пустое, судя по звуку. Вышел и закрыл дверь. Никто не сказал ни слова. То есть Сергей успел спросить что-то вроде «что происходит?», но ему не ответили даже «не видишь, еду тебе принесли». Не говоря уже об «вы под арестом за то-то и то-то».

Когда дверь закрылась, Сергей обнаружил, что никакой специальной обивки для создания темноты на двери нет. Просто в первый раз была ночь, и темно было и в помещении, к которому примыкала его кладовка. А теперь контур двери слабо светился. Но поглядеть в щель не получилось. Коробка двери была так устроена, что везде за щелью была деревяшка. Впрочем, какая разница, что там за помещение? Не собирается же он бежать из-под ареста, подтверждая неведомую вину. Лучше поспать. За недосып и впрок. Всё равно и сделать ничего нельзя, и волноваться незачем. Ничего такому ценному снайперу не сделают. Командование не позволит.

Так прошло три дня. То ли более важные дела у арестовавшей его инстанции были, то ли это было психологическое давление. Не особо сильное. Если бы вместо темноты непрерывно яркая лампочка горела, было бы хуже. Или если бы вместо предоставленного одиночества его бы били всё время. Похоже, гражданин начальник сам не уверен в правильности своих действий, вот и не применяет всё, что мог бы. Или такие методы на гражданке применяются, а на фронте – нет? Или у начальника нет сомнений, что он всё и так подпишет, потому и бить незачем? Что касается лампочки, то электричества, может, не подвели в эту избу, а давать арестованному доступ к керосиновой лампе опасно.

На четвёртый день всё же состоялся допрос.

* * * * * * * *

Никуда далеко его не повели. Для допроса всё организовали в комнате, к которой его кладовка примыкала. Поставили стол, стул за ним и что-то вроде табурета перед ним, по краям стола две лампы. Светить в лицо допрашиваемому они направленно не могли, но всё же освещали больше его, чем допрашивающего – для него они на краю поля зрения были. Он их специально на своём краю стола поставил, а сам вперёд наклонился, чтобы его голова почти между ними была. Ещё у него за спиной окно было, но оно было маленькое и мало света давало. Снаружи было пасмурно. И дождь шёл.

Его посадили на табурет перед столом допрашивающего. Собственно, не табурет, а деревянный чурбак. Стол тоже был самодельный – дощатый щит на неокорённых палках в качестве ножек. А вот стул у допрашивающего был, кажется, нормальный, промышленного производства. Впрочем, его было плохо видно.

Никаких наручников не нацепляли, но сзади встали двое бойцов. Представляться ему человек за столом не стал, но ясно было, что это особист. Будущий СМЕРШевец, так сказать. Он опросил Сергея по поводу его ФИО, звания и места службы, записал всё в протокол и сделал выжидательную паузу.

– Ну что, боец, – сказал он, наконец, видя, что Сергей не торопится ни возмущаться своим арестом ни за что, ни просить прощения неведомо за что, ни пытаться какие-то вопросы задавать, – будем сами во всём чистосердечно признаваться, чтобы облегчить участь, или будем усугублять вину запирательством?

Сергей затруднился с ответом. Признаваться непонятно в чём он не мог, даже если бы хотел, а признавать, что хочет усугублять вину, тоже резона не было.

– Молчим, значит, – удовлетворённо сказал особист. Ну да, его вопрос и был рассчитан на то, что на него ответить не удастся. Вот он и доволен.

Особист пошевелился, и Сергей разглядел блеснувшие в свете ламп петлицы его формы. Два прямоугольника. Майор, как его комполка. Интересно. Обычно звания в НКВД ниже, чем в армии. Типа, «мы такие, у нас сержант может обычного майора арестовать!». Но в связи с убылью командного состава в армии в ходе боёв звания примерно сравнялись. Надо полагать, это их полковой особист – вряд ли его уже отправили куда-то выше.

– А вот зря ты молчишь, гражданин боец, – доверительно сказал он. – Хочешь сказать, что не знаешь, в чём признаваться, ведь так? Ты это своим молчанием уже сказал. И зря. Почему зря? потому что это означает, признаваться тебе надо не только в том, за что тебя арестовали, а в чём-то ещё. Может быть, во многом чём-то ещё. Вот ты и хочешь сперва узнать, в чём тебя обвиняют, чтобы только в этом признаваться, а остальное скрыть от карающего меча правосудия Рабоче-Крестьянской Красной Армии в лице соответствующих органов.

– Никак нет, – возразил Сергей, – я ни в чём не признаюсь не потому, что его много, а потому, что не в чем.