Не ко двору. Избранные произведения

– Где же вы были? – начала она опять после небольшой паузы.

– В Лувре – купила все, что вы приказали, потом у Rordat и Labri.

Лицо графини прояснилось.

– Они будут вечером?

– Обещали.

– C'est gentil Ну… a Rordat?[262] Говорили вы с ним о моей картине? Как он ее находит?

– Он сказал, что трудно судить картину, когда она еще не окончена, – запинаясь, промолвила Надежда Алексеевна, – но он считает ее, во всяком случае, интересной.

Графиня засмеялась и захлопала в ладоши, как ребенок, которому показали игрушку.

– Да? Да? Значит я буду в Салоне!.. Ведь Rordat это может… Он знаком со всеми… Вы ему говорили, Nadine? – и она заискивающе посмотрела в глаза компаньонки.

– Он ничего не обещал положительно, графиня… но намекал, что ему неудобно настаивать… И потом, он говорит, что хотя картина ваша очень… интересна, но… новая школа французских художников придерживается другой манеры.

– Да ведь это падение искусства, эта их новая школа, – пылко воскликнула графиня. – C'est la decadence de l'art…[263] Как же вы ему это не объяснили!.. А я… я следую по стопам старых мастеров… Вглядитесь, вникните в эту фигуру…

Она схватила за руку Надежду Алексеевну и почти толкнула ее к мольберту, на котором помещалась большая картина. Надежда Алексеевна тихонько вздохнула и покорилась своей участи.

– Смотрите, Nadine, ведь вы должны это понимать, вы были со мной во всех галереях Италии – вглядитесь в мою Шарлотту… Разве она не напоминает женщин Guido Reni! А этот пейзаж, который виден сквозь решетку окна. C'est du Perugin tout pur… Полотно графини походило на огромную палитру, случайно залитую самыми фантастическими красками; из этого пестрого моря выступал длинный женский манекен, окруженный маленькими куколками.

– Ведь нынче пишут, как маляры, – продолжала графиня. – Никакого вдохновения, никакой поэзии… Голое, бесстыдное тело… А почему?.. Знатоков нет! Но с этим нужно бороться! И маленькая горсть… les vrais inities…[264] должны держать знамя… Однако, перестанем. Я слишком волнуюсь и вечером буду не в голосе. Я разучила прелестную серенаду Гуно… Она у меня очень удачно выходит… Вы не слыхали?

– Нет, графиня, но мне Ольга Ивановна говорила, что вы пели. Надежда Алексеевна с тоской взглянула на старинные английские часы: до второго завтрака оставалось еще сорок минут.

– Когда я была молода, – говорила, между тем, графиня, не прерывая работы, – меня отвлекали от искусства светские и семейные обязанности. Но и тогда все мне твердили: у вас талант. В Риме князь Альдоберони, un connaisseur celui-la[265] – прямо мне сказал: – “Графиня, вы совмещаете в дивном аккорде madame Lebrun et la Malibran[266], не зарывайте своих талантов в землю”. И, несмотря на все препятствия, я училась, читала, стремилась… А это было нелегко! В обществе меня прозвали “красной”. Женщины мне завидовали. Еще бы! Сам Лист у меня играл два раза…

Увлеченная воспоминаниями, она немного помолчала, переменила кисти, посмотрела на свою картину сбоку и с меланхолическим вздохом промолвила:

– Ах, если бы не русская дикость – у меня был бы самый блестящий салон нашего времени. Я всегда считала себя выше предрассудков и подозрений – всегда искала необыкновенное, Le rare[267] – и была жестоко наказана. Когда все заговорили о Лассале, я решила, что он будет у меня, et un beau jour je l'ai servi…[268]Я не встречала человека более обаятельного. Красавец, любезный, умница – он очаровывал решительно всех. А какой такт! Ни слова о чернорабочих… и вот добрые друзья дали знать еп haut lieu[269], что у нас собираются карбонарии[270]. Графу пришлось оставить свой пост и он, конечно, во всем обвинил меня.

Графиня опять помолчала и задумчиво прибавила:

– Другие находят утешение хоть в детях. Mais ils sont tellement terre-a-terre, mes enfants[271]. Боря – добрый малый, но выше конюшни – для него ничего нет на свете. А дочери – des bonnes popottes…[272] Каждый год детей рожают, – пояснила графиня по-русски. – Вот как прошла моя молодость… Но теперь, теперь я, по крайней мере, хочу жить для себя… Я чувствую свою силу… le feu sacre…[273] Наконец, я вовсе не так стара… Nadine, что же вы молчите? Я говорю, говорю, а вы точно не слышите…

– Напротив, графиня, я вас слушаю с большим вниманием, – поспешила возразить Надежда Алексеевна и, чтобы дать другое направление мыслям ее сиятельства, прибавила: – я и забыла вам сказать, что встретила m-me Косович. Она вам кланяется.

– Мерси, – сухо ответила графиня, – и куда она все бегает?

– Не знаю, графиня. Она была одна. Идет такая нарядная, свежая…

– Все это в долг, та chere[274], и наряды, и свежесть. Косович старше меня. Когда меня стали вывозить – она уже сделала два сезона. Муж ее был очень богат, она его разорила – lui et bien d'autres[275]. О, она хитрая и только прикидывается институткой, потому что это идет к ее птичьему лицу. Мужчинам ведь нравятся такие genre bebete[276]…