Не кормите и не трогайте пеликанов

Я продиктовал адрес, потом, не попрощавшись, дал отбой и вернулся в зал на свое место рядом с Топоровым. Теперь выступала какая-то девушка, по всей видимости, аспирантка. Она говорила что-то интересное о Глебе Успенском, но я уже не мог сосредоточиться. Ее слова сливались в какую-то сумбурную мелодию, висли в воздухе разбухшими гроздьями.

– У вас все в порядке? – поинтересовался Топоров.

– Конечно, все в порядке! – ответил я, дернув головой, и поднялся. Сидеть было уже невмоготу. Пожал на прощание руку Топорову, сказал, что мне надо работать, и стал пробираться к выходу.

– Куда?! – кто-то возмущенно зашипел у меня за спиной женским голосом. – Какая бестактность!

– Куда? – услышал я голос Топорова. – В попу труда – чинить провода!

Это прозвучало весомо, внезапно и вызвало в моей голове странные, не являвшиеся прежде образы сказочного повседневного абсурда: столбы, оборванные линии передач, мальчик, растерянно сжимающий в руках разводной ключ, деревня Панфиловка… Женский голос, испуганно ойкнув, затих.

Я шел по коридору в диком бешенстве, ничего не соображая, никого не замечая, не отвечая на приветствия коллег и студентов, попадавшихся навстречу, и обдумывал план мести. Но мысли о мести плясали, как рыбы на сковороде, и я никак не мог сосредоточиться. Он украл у меня жизнь, этот профессор из Калифорнии, этот историк, эта сволочь, которая считала себя историком и которую назначили профессором. Джулия, моя жена, бросила меня, чтобы уехать к нему, в его поганую Америку.

Джулию я любил – по крайней мере, мне так казалось. Любил ее выточенные скулы, длинные пальцы, стройные ноги. И еще безумно любил в ней какую-то лихость, которая существовала как будто помимо нее. Джулия всегда надевала расклешенные джинсы и развевающиеся балахоны. Когда она меня нашла, я был старой, ненужной игрушкой, детской юлой, которая сломалась и перестала вертеться. Она подобрала меня, собрала, закрутила в бешеном вихре нашей жизни. Обстоятельства этой жизни я помнил с трудом. Фешенебельный ресторан, из которого мы удрали, не расплатившись, бутылка вина “Gewurztraminer”, которую мы украли в магазине вместе с блоком сигарет, Летний сад, запертый на ночь, куда мы проникли ночью и пьяные валялись на траве, и, наконец, все эти бесконечные сладкие соития в случайных парадных, в грузовых лифтах, в примерочных, в пустых кинотеатрах, в туалетах ночных клубов.

Наигравшись вдоволь, она разглядела меня получше и, удостоверившись в незначительности, выбросила вон, измятого, измученного, а себе нашла новую игрушку – подороже, похитрее. Этого профессора.

– У него такая задница, девочки, – говорила она подругам. – Так и хочется об нее потереться.

Любовь ничего не требует взамен. А я требовал. Я просил, я угрожал. Никакого результата. Даже не оглянулась. Я лил слёзы. Не снизошла. Однажды ночью – помню, на улице было сыро – она собрала вещи и ушла навсегда.

Мы развелись, и Джулия очень скоро уехала, вышла за профессора замуж, стала молодой калифорнийской женой, поступила в аспирантуру. Через год он повез ее в путешествие по Латинской Америке, и в Венесуэле ее убили. Прямо в центре Каракаса, возле гостиницы. К ним подошли трое бородатых молодых людей и попросили денег на коммунистическую революцию. Вежливо предупредили, что в случае отказа пристрелят. Профессор с возмущением отказался – он ненавидел коммунистов и вдобавок был бережлив. Один из молодых людей оглянулся и достал пистолет. Джулия подняла крик, и тогда он выстрелил ей в голову. А профессор получил по пуле в обе коленные чашечки.

Когда я узнал, что ее больше нет, – думал, наверное, умру. Не хотелось жить, не хотелось работать, хотелось мучиться, сатанеть от злобы, бередить, беречь эту рану, чтобы она не дай бог не затянулась. Потом в Париже я встретил Катю, и рана благополучно зажила. Жизнь стремительно понеслась вперед, а Джулия и ее профессор остались где-то позади. И вот теперь все это снова зачем-то вернулось.

Видимо, я чего-то не отработал. Какие-то чувства. Не приблизил царство божие, которое всегда настает и никогда не может настать. “Ну ничего, – подумал я злобно. – Сегодня уж все закрою. Миссия будет выполнена. Так старательно будет выполнена, что даже Кирюша явиться не осмелиться”. Я невольно вспомнил Мисси, ее конопатое лицо, ее могучие груди, которые я заботливо гладил, ее резкие объятия, напоминавшие силовые захваты. Вспомнил и сделался спокоен. И еще подумал: “Гореть ему в аду. Гореть нам всем в аду”.

– Это нам “гореть в аду”?! Нам?! – на физиономии Никиты Виссарионовича бешенство. Он сжимает кулаки и тяжело опускает их перед собой на стол. – Слушай, мальчик, меня внимательно, пока я самого тебя туда не отправил.

Я презрительно щурю взгляд. Ну, давай, родной, покажись нам во всей своей красе, в орденах и погонах. Мне сейчас все нипочем, и Балтийское море по пояс.

– Институт должен развиваться! – между словами – вспышки немых молний, как перед ударами грома. – Да-да. Нечего морщиться! Ты что тут вытворяешь?! Почему мне на тебя со всех сторон жалуются?!