Не лги себе

«Проповедовать» что-либо он не любил, берег для книг. Да и как объяснить этой девочке, не озадачив ее, что счастливее он был, пожалуй, тогда, когда ночами плавал на плотах, а Лешка Сыроегов, с наглыми своими речами, варил на костре уху, и здоровенная морда его, озаренная красными бликами, была такой же круглой, как вот эта восходящая луна. Годы, прожитые в городе, были умными, насыщенными, его окружали интересные люди, которым Лешка и в подметки не годился, но странно: эти умники научили его скептицизму, язвительности, тогда как в обществе Лешки он радовался любому пустяку, и хотя случалось, ворчал на жизнь, но это было ворчанием здоровой собаки, аппетитно грызущей найденную кость.

— Пойдемте, — сказала Лида, первой поднимаясь с их любимого камня. — Поздно уже, официантки ругаться будут.

Да, пожалуй, пора. Море не только шумит, не только ласкает взгляд. Оно великий пожиратель времени. Так обворожит — обо всем забудешь. А ведь некоторые из отдыхающих, наверное, думают, что у писателя с Лидой роман. Больше всего выражает эту уверенность дама в голубых шортах, Людмила Викентьевна. Никак не мог припомнить, где он ее видел прежде. Оказывается, соседка по дому. Вот одолжил бог! Михаил Никитич терпеть не мог всяких о себе разговоров, если только они не касались его книг. Да и что о нем судачить. Он примерный семьянин, хотя с женой у него не очень ровные отношения.

И все же Лидочка его чем-то коснулась. Бывает, что иногда в гавани нет места для нового прибывшего судна, и вот оно ходит там вдали — просится, дает гудки. А иногда мимо пройдет, в другую гавань… Лидочка из тех кораблей, которые проходят своим курсом. Но все равно хорошо, что он увидел ее. Ему нравится просвещать ее, будить в ней что-то новое, еще не ведомое для нее самой.

Сегодня, когда после обеда они сидели на берегу, он объяснял ей, вернее, показывал изменчивый цвет моря. В том месте, где они встречаются, берега идут очень прямой линией. Это дает большой разбег волне, и сами волны кажутся протяжными. В полдень они хорошо высветлены солнцем.

— Смотрите вот на эту волну, — говорил он Лиде, чуть повернув ее плечи в свою сторону. — Видите, как она приподнялась. Теперь она вся на свету, начиная с хребта. Знаете, на что она похожа? На гигантский светящийся ствол.

— Но она же зеленая.

— А ствол тополя разве не зелен?

— Да, — соглашалась девушка.

— Осина?

— Тоже.

Он принялся смеяться.

— А вы подумали, зачем тополю или осине быть в воде? Разве их сплавляют? Эх, вы, а еще лесной человек!

Ему хорошо с нею. Она уводит его к тем дням, где в его обществе не было скептиков и эрудитов, где он был здоровым и сильным. Часто он просил Лиду рассказать что-нибудь о ее леспромхозе.

— Да неужто вам интересно? — простодушно удивлялась Лида и тут же рассказывала о директоре Федоре Лукиче, которого за горячность, за малый рост да еще за галифе прозвали рабочие «самоварчиком». Про то, как не любит он совещаний, а кричит на каждого провинившегося по одиночке, за что ему частенько влетает от райкома. А рабочие его все равно любят и в обиду не дают.

Сегодня она тоже рассказывала о Федоре Лукиче и даже выразила желание повстречать такого человека или похожего на него в новой книге Михаила Никитича. Что ему стоит?

О сложности писательского труда она и понятия не имеет. Может, читателю так и должно. Ведь зритель в театре также не ведает, какие сложности происходят за кулисами, чтоб показать на сцене то, что задумано автором.

— Степью пойдем или берегом? — спросил Михаил Никитич, потому что они с Лидой стояли все еще подле своего камня.

— Степью, — решила девушка и тут же объяснила свое решение. — Я люблю, когда полынью пахнет.

Степью — это значит двадцать минут замирания сердца от одной мысли, что Михаил Никитич вздумает поцеловать ее. Ведь когда парень ходит вечерами с девушкой, он всегда целует ее, правда? Так рассказывала Лиде ее подружка Вера. «Мы с Борькой вчера возле клуба ходили, целовались». С ума сойти можно! Когда целуются в заграничных фильмах, Лида всегда отворачивается.

— Ну вот мы и пришли. До завтра, Лидочка!

Ночью Лида спала плохо. На балконе хлопала дверь, сухо шелестели деревья и однотонно ревело внизу море. А луне хоть бы что — влезла в окно и уставилась на Лиду.

— Ты что не спишь? — спросила вдруг соседка.

Ее звали Клавдией. Московская крановщица. Рослая, большерукая и отчаянная модница. Если юбка — так вот с такими подсолнухами. «А что же мне, такой лошади, в крапинку ходить?» — самокритично говорила Клавдия и встряхивала жестковатой черной гривкой.

— А ты что не спишь? — в свою очередь спросила Лида.

— О муже, Сережке, думаю. Чего это он так легко на курорт меня отпустил? Небось завел кого-нибудь.

— Ну, что ты. Сама говорила — любовь у вас.

— Верно. Я и забыла.

Клавдия громко расхохоталась.

— Тише. Разбудишь Людмилу Викентьевну.

— Эту балалайку?!

Лида похолодела от ужаса.

— Конечно, балалайка. «Ах, как у меня расшатаны нервы!» А сама спит, как сурок.

— Скажи, Клава, тебе нравится наш писатель?

— Ничего, вроде скромный. Я блондинов уважаю.

— Да не о внешности я…