Не мечом единым

Юрий опять взялся было за спички, но вновь отложил тетрадь. «И все же надо отнести это замполиту.

Пусть будет стыдно. Он поймет: если я сам принес, не сжег, не выбросил, значит, навсегда положил крест на такую писанину. Наверное, ему это будет приятно». И этот последний аргумент решил все: сделать приятное человеку, которого уважаешь, который покорил умом и благородством. Ради этого можно решиться на многое.

Голубев шагал к штабу, сжимая в руке свернутую в трубку тетрадь. Никогда эта тетрадь не была такой тяжелой, она жгла руку, хотелось ее бросить в первую урну. Но Юрий нес ее как приговор себе и надежду на помилование.

Колыбельников встретил Голубева, как всегда, приветливо.

— Здравствуй, Юра. Какие дела привели ко мне?

— Помните, вы просили меня почитать стихи?

— Помню. — Колыбельников посмотрел внимательно на Юрия, увидел в его руке тетрадь и понял по его лицу и беспокойным глазам, что в душе у парня происходит трудная борьба.

— Вот, принес.

— Не надо теперь читать твои старые стихи, — сказал Иван Петрович, поняв причину взволнованности Юрия, и, щадя его, добавил: — Все это в прошлом. Скоро ты напишешь много новых, хороших стихов, которые я с удовольствием послушаю.

Голубев стоял немного бледный, тетрадь держал, как гранату с выдернутой чекой. «Такому человеку я хочу дать эту муть! Зачем я пришел? Надо было бросить эти вирши в уборную! Только там им место!.. Нет, пусть он знает все!»

— Я принес вам все, что я написал, — Юра невесело улыбнулся, — полное собрание сочинений. Я оставлю вам это навсегда. Совсем. Только, прошу вас, читайте без меня. И если можно, ни о чем не спрашивайте.

— Можно, — твердо сказал Иван Петрович, ему очень хотелось облегчить состояние Голубева. — Если хочешь, я вообще не буду читать. Просто положу, и пусть лежит. Ну разве когда–нибудь на старости лет полистаю.

«Он и поступит так, раз обещает, мужик железный!» — подумал Юра, но все же тихо сказал:

— Нет, почитайте, вы должны знать все… Разрешите идти?

— Иди, Юра, и не переживай, я понимаю это прошлое.

Приход Голубева сразу поправил настроение Колыбельникова, неприятный выговор в приказе как–то совсем забылся. «Вот оценка моего труда, — взволнованно думал Иван Петрович, — это второй твои благородный поступок, Юра, теперь уже вполне самостоятельный! Ох, нелегко тебе было решиться на это! Но ты не представляешь, как ты меня обрадовал. Вот она, радость политработника: человек перешел в нашу веру, переродился, стал моим единомышленником. Ну спасибо тебе, солдат, порадовал!»