Не могу без тебя

И даже последнее их застолье не таило в себе никаких признаков распада — ничуть не напоминало тризну по семье, это был обычный праздник.

Они с Иваном окончили школу.

Им казалось, теперь они взрослые, и они сидели, вытаращив глаза, ещё не умея себя в своей взрослости вести. Их спрашивали, кем они хотят быть, в какие вузы собираются, и они отвечали, гордые тем, что в центре внимания.

Как всегда, отец пригласил на торжество и Меркурия Слепоту. Одетый во всё белое, величественный, Слепота по обыкновению вещает:

— Дети мои! — Молодая лысая голова Слепоты лоснится, точно её помазали маслом, а усы топорщатся, как у воинственного моржа. — Вы — близнецы, этим всё сказано, а хотите учиться в разных вузах. Неужели ваши интересы так расходятся? Вы получили блестящее гуманитарное образование, и я, как близкий друг вашего отца и… матери, хочу взять на себя смелость подсказать вам общий путь по жизни: предлагаю обоим идти на мой курс. Я редко набираю, но вам повезло, как раз в этом году… ловите момент! Кинематографу принадлежит будущее! Но дело не в этом. Я, дорогие мои, за сохранение династии и за накопление «капитала»: знаний, опыта, культурных ценностей. Я считаю, дети профессионально должны идти по стопам родителей. Тогда и мастерство будет сохраняться, и традиции искусства, а главное — почерк, культура игры.

Марья хочет возразить великому деятелю кинематографа: может, как раз традиции и «стопы» родителей устарели, тянут в консерватизм. Хочет сказать, что, по её мнению, сейчас как раз взрываются эти самые традиции искусства — привычные формы, догма: выбрался из подполья «Один день Ивана Денисовича», вышли на экраны непривычные фильмы, и всё это — бунт против традиций. Но Марья ничего не говорит Меркурию, потому что она очень хочет стать большой актрисой, если не получится стать врачом.

Раздвоенность заложена в ней с детства. Жить в тени, выполнять очень нужную, но пусть черновую работу и жить на виду, чтобы все тобой любовались, чтобы все тебя признавали, хотела Марья одинаково остро. Ей не нравилось, когда её хвалили за добрые дела, потому что доброта, считала Марья, — естественное чувство в человеке. Но, если не замечали, что она спасла от голода собаку или довела слепую старушку до дома, ей становилось грустно.

Марья нарочно заставляла себя совершать «подвиги» втайне от всех и была горда, что победила своё тщеславие.

Мамин голос в тот день, когда она в неурочное время незамеченная вошла в дом, наполнил Марью необыкновенной силой: она тоже сможет вот так, достоверно и искренно, передать чужую боль, чужую радость. Запершись в ванной, открыв на полную мощность кран, чтобы шумела вода, Марья «играет»: повторяет интонации и акценты, звучавшие в мамином голосе. В ванную стучат, называют Марью уткой, просят открыть — руки вымыть, но она внушает себе: это дождь стучит, и договаривает слова Нины из «Маскарада», Кручининой из «Без вины виноватые».

Да, в глубине души она только этого и хочет — явиться миру великой актрисой. Грохочет сердце и окатывает её ледяной душ: «Пробуй!» «Фальшь», — чувствует она. Кто знает, будь Слепота не так лыс и не болтай он так много на их ужинах и не смотри он на её маму так маслено, может, она и пошла бы к нему в ученицы?! Но чему способен научить Слепота? Голос его — не гибкий, на одной ноте — тук-тук, выражение лица — унылое и слова — мёртвые листья, мёртвые птицы, мёртвые люди.

И перебивает его другой голос — из сна, повторяющегося чуть не из ночи в ночь: «Помоги!» Она делает операцию безнадёжному больному и спасает его. Ветер выносит её из операционной. В коридоре вдоль стен — спасённые ею. Из-за их спин тянут к ней руки новые страдальцы. Звучит их: «Помоги!» С этим словом Марья просыпалась каждый раз в холодном поту и в страхе: а что, если не сможет хорошо сделать операцию и больной погибнет?!

— Подумайте, дети! Подавайте документы! — уговаривает их Слепота.

Вечер — праздник. Музыка, смех. Никаких примет идущей на них беды.

А теперь у неё от всего её прошлого — от уютного дома и многолюдья вот этот пустой зал, обнажающий, высветляющий её одиночество и пустоту жизни яркими стовольтовыми лампочками.

— Чего ты сжалась? Ты что, плачешь?

— Ванюша! — Она сжала его руку.

Под шорох плёнки, начавшей историю жизни преуспевающей семьи, стала уговаривать себя: всё по-прежнему, Ваня снова с ней, вот он. И с ней отец. Вот он: как всегда, царит на экране. Присутствие отца вызывает беспокойство, боль, смешанные с надеждой: там, где отец, всегда — мама. Может, это наваждение — кладбище и нелепый брак отца с девочкой, моложе на двадцать пять лет! Отец войдёт сейчас в зал вместе с мамой и Колечкой, и они, как всегда, впятером, перебрасываясь шуточками и улыбками, перейдут в шестой ряд и будут смотреть новый фильм, которому отдано столько сил и души!

Марья подалась к экрану.

Отец ослепительно улыбается. Он вообще улыбчив. Улыбка, мягкая, добродушного, безвольного человека, обезоруживает каждого, кто с ним имеет дело: посмотрите, какой я, берите меня всего, я ваш.