Не могу без тебя

В институт, благодаря Ивану, поступила. Поступила легко. Можно было и вовсе не знать ничего, болтать, что на ум придёт, своими глазами видела: её фамилия вместе с несколькими другими выбита жирными аккуратными печатными буквами на небольшом листке, лежащем перед всеми экзаменаторами. Марья садилась перед профессором или аспирантом, спешила, как в школе, сразу выложить всё, что знает, от волнения заикалась, но преподаватели, и это было удивительно, кивали, вроде слушали, а не слушали. Интерес к предмету быстро пропадал, волнение тоже, Марья договаривала кое-как, уверенная в пятёрке. Она поступила.

Но если бы поступила раньше и поступила по-другому!

Толи слишком тяжёлой ценой — нервным напряжением, бессонницей заплатила за своё поступление, то ли её странное произведение «Гора Синай» потребовало к себе слишком много внимания, то ли подсознательное ощущение, что таким врачом, как Альберт, она быть не сумеет, а обыкновенным быть не хочет, то ли всё вместе, только наступила депрессия. В одну из бессонных ночей Марья призналась себе: она ошиблась в выборе профессии — не в медицину ей нужно было идти, а на журфак, вместе с Иваном.

Ну и что теперь делать? Какой путь теперь выбрать?

Их много, этих путей.

Путь Ивана — путь триумфатора. Для Ивана путь — честный, с тяжким трудом. Но основан на ложных ценностях, потому и сопутствуют Ивану в его беге за удовольствиями и признанием, как верные псы хозяину: лицемерие, игра и неискренность.

Путь Владыки — по трупам. Его «инструменты»: ложь, подлость, хитрость, жестокость. Ступив на путь Владыки, не увидишь человека.

Путь Альберта, Сиверовны, Колечки — возвращение людям духовного и физического здоровья. На нём не ждёшь вознаграждения. За все трудности расплачиваешься собой. И получаешь незамутнённую радость. Она та же, что испытывает Сиверовна, напоившая послеоперационного больного или уговорившая Немировскую не плакать.

Её дело — не навязывать герою тот или иной путь, а нарисовать разные: с Дашиным голосом «мама, не волнуйся обо мне!», с ежедневной самоотверженностью Сиверовны, с Колечкиным фильмом, небритостью и срывающимся криком: «Ты верь, верь!».

Выбирает сам человек. И она выбрала.

Разом оборвала прошлую жизнь: ушла из «скорой» и с работы из районной больницы, на последнюю двадцатку купила зелёную лампу с уютным наклоном, передвинула мебель в комнате, точно переехала в новую. Теперь главным стал письменный стол, а обеденный и шкаф с кроватью обиженно прижались друг к другу, как нелюбимые. Живёт же Иван литературным трудом, а она разве не сможет?!

Странный её опус: когда она дома, мешает ей, подсылает к ней героев, чего-то ждущих от неё, рождает беспокойство.

Пропустив первые лекции так долго ожидаемого института, прижав к себе папку со старательно перепечатанными Алёнкой листами, как немолодая мать прижимает своего позднего и единственного ребёнка, отправилась в издательство.

Она не будет повторять ошибки Ивана — отдавать рукопись на рецензию, попросит завотделом прочитать и вынести свой приговор! Её роман очень нужен людям, и она сможет выжить только при условии, если его сразу напечатают! Раздаст, наконец, долги и сядет писать следующий.

Падает на неё мелкий дождь.

Пусть падает. Дождь очищает.

Так всё совпало у неё: долгожданный институт, и опус, и замкнутая клетка жилья с тёмными углами, с сосущим чувством голода, и новый замысел с незнакомыми пока героями, робко заглядывающими в её комнату и тут же исчезающими. Она зовёт их, торопит миг встречи и страшится их вторжения — вдруг не те придут, с кем она хочет встретиться, кого ждёт. Она торопит новое действие и боится неподготовленности его: не опылится яблоня, не добредёт путник до своего источника. Нельзя торопить дорогу, любовь, прозрение, смерть. Нельзя ошибиться в выборе пути.

В отделе прозы встретила Марью худенькая черноглазая девочка.

— Здравствуйте, — сказала мягко Марья, увидев в худобе девочки своё зеркальное отражение. Наверное, тоже не реки молочные в её доме текут, если такая тощая и бледная. — Мне бы хотелось поговорить с заведующим.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала любезно девочка и проскользнула в кабинет.

Через приотворённую дверь Марья увидела склонённую над столом лохматую светловолосую голову.

Возвышающиеся башни папок на окне и на столе секретарши, целых три телефона, карандаши, аккуратно, остро отточенные, как у Бориса Глебыча, — начало разумно устроенной жизни, вне хаоса и путаницы, царящих в её бедной голове.

Сейчас распахнётся перед ней святая святых. И так же, как Севастьян — Ивану, завотделом поможет ей выйти к людям.

Ратующая за демократизм, она даже мысли не допустила, что сама-то бездумно встала на путь Ивана!

Девочка наконец вышла, плотно прикрыла за собой дверь кабинета.

— Кирилл Семёнович сказал, чтобы вы оставили рукопись, мы отдадим её на рецензию.

— Я бы хотела лично… поговорить, — забормотала Марья, растерянная тем, что с ней не желают разговаривать, что она попадает в самотёк, в обезличенную толпу.

— У Кирилла Семеновича совещание, он никак не может принять вас.