Не могу больше (СИ)

В душе разлилась волна благодарности: Кристофер промолчал, и промолчал так прекрасно, так мудро, что даже тень неловкости, промелькнувшая в ставшей вдруг раскалено жаркой и душной столовой, растворилась бесследно. То, что больно кипело у самого сердца, не давая ему биться в полную силу или, напротив, задавая немыслимо бешеный темп, мягко вспенилось и улеглось. И если бы не Мэри, вошедшая с керамической супницей, полной чего-то горячего и ароматного-сытного, он рассказал бы Крису всё, без утайки. О том, что от Шерлока без ума. О том, что только о нём и мечтает. О том, что это, чёрт побери, самое правильное, что произошло с ним за всю не слишком длинную и не слишком счастливую жизнь. И пусть хоть кто-нибудь попробует косо взглянуть или хмыкнуть.

Если бы не вошедшая Мэри.

Она замешкалась, оглядывая стол и подыскивая местечко для приготовленного ею блюда.

— Что там у нас? — суетливо подскочил Крис в попытке помочь. — Чем порадуете двух голодных мужчин, дорогуша?

— О, Кристофер, — рассмеялась Мэри. — Не вы ли час назад за обе щеки уминали нечто, величиной и высотой напоминающее небоскрёб?

— Для моего организма это лишь маловразумительное баловство: какие-то жалкие листки салата вперемешку с кусочками ветчины и булки… О, густой суп? Боже, Мэри, вы маленькая колдунья. Сытно, горячо и наверняка очень вкусно.

— Джон никогда не жаловался. Да, милый?

— Да. Жаловаться я не привык.

Мэри тепло улыбнулась и опустилась на соседний стул.

— Поухаживай за мной, Джон. Я голодна. — И протянула Джону тарелку.

— Ни за что! — воскликнул Крис, отнимая у неё белоснежный фарфор. — Что ваш муж понимает в такого рода священнодействии: наполнение тарелок благоухающей пищей богов? Лишь истинный ценитель кулинарии способен сделать это, как полагается. И он перед вами.

И снова Джон подивился небывалой душевной тонкости говорливого и на первый взгляд не слишком чувствительного Кристофера Гилла — мирно, по-домашнему орудовать половником ему хотелось сейчас меньше всего.

Он был уверен, что Мэри с трудом сдерживает досаду — ни очередная милая улыбка, ни шутливо выставленный в сторону отчима пальчик не ввели его в заблуждение. Но острые углы Крис умел сглаживать виртуозно: он так красиво и ловко их обслужил, сопровождая свои действия таким галантным поклоном и такой обезоруживающей улыбкой, что Мэри ничего не оставалось, как включиться в игру.

— Вы удивительный человек.

— Это бесспорно, — очень серьёзно согласился Кристофер и страстно чмокнул серебристо блеснувшую ложку. — Приступим.

— О, господи! Старый болван, как низко ты пал: целуешься со столовым прибором, — раздался насмешливый голосок. — Чем ещё столь же странным ты занимаешься, когда нет рядом жены?

Все дружно обернулись на дверь. Крис довольно заулыбался.

Заспанная, но тщательно подкрашенная и причесанная Эмма была невозможно мила: изящная, сияющая, чувственная.

— Мамочка, — прошептала Мэри. — Мамочка, ты такая красивая и молодая.

Джон вздрогнул от неожиданности.

*

День пролетел незаметно. Было на редкость уютно, тепло и спокойно. После ланча мужчины состязались в шахматы; вечером все вместе играли в скрабл — азартно и увлеченно; смеялись, спорили, обижались. Обедали поздно, доедали рождественское изобилие. Пили возле камина чай с наскоро испеченным Крисом сдобным печеньем. Выходили на улицу — любовались отяжелевшим садом, живописно запорошенным вьюгой. Мужчины по очереди расчищали парковочную площадку и сметали сугробы с занесенных снегом машин. Снег заметно редел, и было очень похоже, что к ночи снегопад наконец-то угомонится. Утром можно смело трогаться в путь.

Мэри ни на шаг не отходила от матери и смотрела на неё с неподдельной любовью.

В своей комнате, не отрывая глаз от заснеженного окна, не проронив ни единой слезинки, ни разу не повысив тона и не вздохнув глубже, чем того требовали её здоровые лёгкие, она рассказала Джону всё, что так долго прятала и таила. Как была счастлива в этом чудесном доме, как гордилась своим отцом, как обожала и боготворила его. Как увидела преступные объятия и поцелуи, вмиг разгромившие её маленькую, хрупкую жизнь, и как умирала от ужаса, прислонившись к корявому телу яблони — потерянная, одинокая девочка, на которую обрушилось огромное горе. Как ненавидела мать. Как оплакивала отца. Как уезжала, не зная, что будет дальше. Как встретила Тима, влюбилась, отдалась ему доверчиво и наивно. Как выскобленная врачами до донышка узнала, что никогда и никому больше не подарит жизнь, потому что омерзительный гомик посеял в неё отравленное, гнилое семя. Как осталась одна — бесплодная и никому не нужная. Как трахалась со счастливым, довольным жизнью Тревором, радуясь даже украденному теплу. Как медленно умирала её душа до того прекрасного мига, когда там, в шумной подземке, судьба оказала ей милость и подарила самого лучшего на Земле мужчину. Её любовь, её жизнь. Её спасителя.

Не рассказала она лишь об одном: как почти бесплотной, не дышащей тенью прокралась в уснувший сад, и как адски ярко вспыхнула спичка в её руке…