(не) Обручённые (СИ)

Я снова ее поднимаю, растерянно оглядываю тесную кладовку, которую с трудом нашла в заброшенном крыле дворце. Надо найти что-то ещё… Но я забываю напрочь, что.

С огромным трудом возвращаю мысли в нужное русло.

Ведро и тряпки, да.

Жестяное чуть мятое ведро нахожу, а вот тряпки — нет, и мне приходится, повздыхав, разорить ещё соседние покои, по виду — гостевую спальню, стянув белые занавески с окна и безжалостно порвав их на несколько кусков поменьше.

Теперь бы воду раздобыть!

По трубам в заброшенных ванных комнатах, ожидаемо, ничего не течёт.

Вспоминаю с трудом, что тут где-то во внутреннем дворе был фонтан. Брат с женой ещё переглядывались загадочно, когда о нем рассказывали, — но я обычно понимаю, о каких вещах лучше их не расспрашивать.

Тем не менее, цепкая память эту деталь заботливо сохранила, и вот теперь я бреду по запылённым коридорам с обрушившимся местами потолком, хрустя по кускам штукатурки, ищу чёртов фонтан и проклинаю свою бредовую идею остановиться здесь на постой.

Что мне стоило снять комнату в таверне?

Или, на худой конец, остановиться у этого… как его… Алана Фостергловера? Потерпела бы как-нибудь шумные компании до утра, зато с водой был бы полный порядок, да и кормили бы меня без сомнения как на убой, памятуя хвалёное Фостергловерское гостеприимство.

Желудок подсказал, что пора поторопиться с уборкой.

К счастью, я шла в правильном направлении — и вскоре уже, щурясь, выходила во двор-колодец, над которым по голубому южному небу плыли легкомысленные южные облака. Фонтан, пусть и основательно облупленный, был на месте, журчал прохладными струями, а вокруг него разрасталась буйными плетями растительность, обвивая стены, заползая в выбитые окна и вспыхивая тут и там венчиками пурпурных орхидей.

Здесь отчётливо фонило магией. Впрочем, ничего удивительного не было в том, что под здешним солнцем и практически в отсутствие зимы природа берёт своё там, откуда уходят люди.

Пока набирала воду, мне стало жарко. Пожалуй, я не продумала гардероб, когда пускалась в незапланированное путешествие. Мысленно добавила ещё один пункт в список дел в Саутвинге.

Передать послание Фостергловеру…

Побродить по достопримечательностям (в идеале, одной, конечно же — надеюсь, не напросится в провожатые. Хотя зависеть будет от того, что там братец в послании понаписал)…

Заглянуть в Школу колдуний и проверить теорию Малены по поводу того, что мне жизненно необходимо учиться. Сначала я отмахнулась от этой идеи, но теперь, принимая во внимание, что моя магия начала своевольничать и сама выбирать траектории «выброса» меня при прыжке, не мешало бы научиться лучшее её контролировать. Так, что там ещё было в списке…

Забыть Бастиана.

Учитывая, где именно я решила остановиться в Саутвинге — можно мне уже присваивать звание почетной дуры Полуночного крыла и всего Оуленда заодно.

Ещё сильнее рассердившись, я перенеслась обратно в покои Баса с тяжеленным ведром воды и принялась вымещать злость, отдраивая их до блеска.

Я даже протёрла каждую-каждую раму на его картинах! И на портрете, конечно же, заодно высказала ему прямо в лицо всё, что думаю о возмутительных размерах его кровати.

Я даже сняла и вытряхнула во дворе балдахин и шторы! А постельное белье и покрывало оставила на солнышке сушиться. Благо, теперь я знала, где фонтан, а значит, могла «скакать» туда-сюда, сколько мне заблагорассудится, ориентируясь на маяк-воспоминание.

Правда, когда мыла полы в кабинете, завесила портрет обратно. Мне показалось, что он на меня неприлично пялится своими бесстыжими глазами.

В конце концов, когда солнце пустилось по дуге в сторону крыш, я оглядела свою работу, с удовлетворением констатировала, что всё сверкает, а также уже без удовлетворения — что мне пора добавить в список ещё один пункт, «постараться не поехать кукушечкой».

Потому что разговоры с портретами и смущение от необходимости при них нагибаться — это, конечно же, перебор.

Снова отдёргиваю занавесь.

— Доволен? Этого ты добивался? Свести меня с ума?

Бастиан с портрета довольно улыбается и не спорит.

Подаюсь ближе, рассеянно веду кончиками пальцев по выцветшей позолоте резной деревянной рамы. Закусив губу, снова смотрю.

Сейчас он стал красивее, чем в свои восемнадцать лет. Вот эта почти женственная смазливость ему не очень шла. Шелка и бархат, инкрустированные драгоценными камнями и до блеска отполированные, без единой царапины парадные доспехи… Это всё не его.

Ему идёт тьма.

Невольно сравниваю. Жестокая память помнит каждый штрих. Я сама бы нарисовала новый портрет, если б умела.

Я помню так остро и отчаянно, что стоит закрыть глаза — и его лицо передо мной, как живое.

Резкие, мужские черты. Он стал шире в плечах, волосы больше не выглядят, словно они ухоженнее, чем у меня — стрижены короче, чем на портрете, у него теперь не зеркальный шёлк, а лохматая, буйная грива.

Нарисованный цветок держат такие белые, изящные руки! Сейчас у него руки грубые, но сильные… кажется, он говорил, что в камере умудряется делать какие-то физические упражнения, чтобы не превратиться в живой скелет.