Не оглядываясь

– Это тебе подумаешь…

Иногда дети говорят и вытворяют такие жестокие вещи, что диву даешься. А все потому, что дети на самом деле добра от зла не отличают, хотя большинство добрых людей думают наоборот, что, мол, человек рождается с чистой душой, а потом она в процессе жизни постепенно портится, вроде как сыр или масло, а я так полагаю – человек растет, и душа с ним растет, а у детей она еще маленькая…

И ведьмы, я думаю, что дети – у них душа так и остается маленькой, не вырастает, вот они добро со злом и путают. Всем известно, что ведьмы злопамятны, и мстительны, и обижаются-то на всякую ерунду, а воздают за обиду так, что мало не покажется.

– И все-таки, – говорю, – нехорошо, что ты одна по лесу шастаешь. Тут неподалеку один людоед жил. До вчерашнего дня. А ну как забрал бы тебя на опыты!

Она задумалась.

– Мне и самой надоело. Она меня все время гоняет. Самой лень, вот меня и гоняет. Я, пожалуй, ей расскажу, что бабушку волк съел, – говорит она, – и меня тоже. А потом пришли лесорубы, разрубили волку живот и нас выпустили.

– Ерунда. Так только в сказках бывает.

– Она поверит. Всему верит, прям как маленькая. Ну ладно, я пошла. Все-таки отнесу бабке пару пирожков, а она мне за это волшебную травку покажет. Ей кого хошь приворожить можно, ага. Только надо в полночь собирать, когда роса сойдет и сова ухнет…

– Рано еще тебе.

– И вовсе не рано. В самый раз. Бабка мне обещала все свои секреты передать, потому что с мамой, она говорит, ей трудно работать, у нее в одно ухо влетает, в другое вылетает. И ругаются они все время. Тебе еще пирожок дать?

– Давай, – говорю, – ладно, я побежал. Если что, зови.

– Да что со мной сделается, меня тут все боятся, – отмахнулась она, опять нос рукавом утерла и пошла своей дорогой. А я, значит, за Салли.

Ослы, видите ли, устроены очень толково. Они любую колючку переварят, через любые заросли продерутся. Что им какой-то шиповник! А я, пока лез, все руки ободрал.

Гляжу, передо мной и впрямь замок. Только какой-то очень уж запущенный. Во-первых, ни двора, ни ворот, все травой поросло и кустарником, во вторых, окна все плющом увиты.

И на лужайке перед входом стоит Салли, раздраженно обмахиваясь хвостом, и жует розанчик на кусте шиповника. Шляпка набок съехала.

– Что ж ты, – говорю, – дурочка!

Еще повезло, что целую-невредимую нашел ее, спасибо этой Шапке.

– Куда ты забралась? Опять замок? Хватит с меня замков.

А сам стараюсь в распахнутую дверь заглянуть – вроде как в замке темным-темно, потому как плющ на окнах…

Шапка эта говорила, что замок заколдован, но Шапка, как я понял, вообще приврать здорова, есть такие особы, ни слова правды от них не добьешься. Травка приворотная, надо же!

Алчность – смертный грех, но я ж не то чтобы обобрать хотел кого… Мне бы пару монет отыскать, или там, серебряный кубок, чтобы обменять его в трактире на сытный обед… мало ли что в пустом замке найти можно!

Я Салли привязал покрепче, перекрестился и шагнул внутрь.

Поначалу я думал, на полу ковер, потом понял, пыль… Может, ковер там тоже был когда-то, но давно истлел.

На стене ржавое оружие висит, алебарды, пики перекрещенные… герб какой-то паутиной весь затянут…

Ох, думаю, неладно дело-то. Замки у нас просто так не оставляют – один владетель уйдет, другой въедет, а тут за сто лет никто не озаботился поселиться, пыль подмести…

Может, не так уж она врала, Шапка-то?

Факел торчал на стене, я его снял, зажег – он вспыхнул, ну прямо как солома… Тени по потолку, точно летучие мыши, мечутся. Пустая зала, а посредине вроде как стол стоит.

Подошел ближе – никакой это не стол. Здоровенное дубовое ложе, и на нем, вся в белом, спит девица. Причем, что характерно, все в замке сгнило, а она цела-целехонька и даже вроде дышит. Или это у меня факел в руке дрожит?

Молоденькая совсем, хотя, наверное, лет сто тут пролежала, свеженькая…

Я ее даже целовать не собирался, вот те крест! Просто хотел проверить, есть ли дыхание.

В общем, она хлоп! И открыла глаза.

– Ты кто? – говорит.

– Рене, сударыня.

Она протягивает свои белые руки, берет меня за ворот, притягивает к себе и целует. При этом платье ее истлевшее расползается, и видно, что девица беленькая, пухленькая и весьма привлекательная.

– Ах, – говорит она, переведя дух, – не иначе мне это снится.

– Напротив, сударыня, – говорю я вежливо, – вы спали волшебным сном, а теперь проснулись. Нечаянно я вас разбудил, но, коль разбудил, полагаю, надо бы вам подняться. Обопритесь на мою руку!

Она встает, несколько неуверенно, поскольку еще не обвыкла, и я на всякий случай отворачиваюсь, потому что вместо платья на ней одни лохмотья. Снимаю с себя куртку, накидываю ей на плечи. А сам думаю: еще разжиться тут каким добром надеялся, дурак! Тут не то что разбогатеешь, последнее отнимут.

– Ничего не понимаю, – говорит девица, – где все? Где слуги? Где маман и папа´? Почему темно так?

– Заколдовали вас, сударыня, – говорю, – наверное, вы с какой-нибудь здешней ведьмой не поладили…