Не опали меня, Купина. 1812

Мы вышли из Колочи и двинулись к Москве. Это только звучит веско: «сражение при Москве-реке»! Или «поле битвы»! Вы бы видели это поле… То истоптанная, то взрытая ядрами и копытами земля, покорёженные пушки, окровавленные сабли, брошенные ружья… И трупы, трупы, трупы в застывших позах, по которым видно, что умерли они в страшных мучениях. То там, то здесь мы натыкались на валявшиеся в крови и грязи оторванные части тела: руки, ноги, изредка головы. Особенно тяжёлое впечатление производили обгоревшие трупы. Обугленные тела бравых солдат казались маленькими, почти детскими. Страшно было смотреть на поле, усыпанное телами в одинаковых мундирах: вот лежит выкошенный под корень картечью Семёновский полк, а дальше, судя по форме, густо разбросан по дымящейся земле полк Литовский. В стороне сотня русских пленных копала неглубокие могилы, лишь бы скорее присыпать землёй начавшие разлагаться трупы.

На фоне нежной разноцветной осени, накрытой высоким шатром небесной синевы, всё это выглядело страшно и противоестественно. Две картины из двух разных как будто не сообщающихся миров. На подходе к Москве стали попадаться телеги, нагруженные ампутированными конечностями, которые везли из походных госпиталей подальше за город. Вот что прячется, дети мои, за красивым выражением «поле битвы». Разве такое место могло свидетельствовать о славе и победе? Оно говорило только о смерти. А оставшиеся в живых? Дивизии превращались в полки, полки — в батальоны, а некоторые батальоны, как, например,

у погибшего под Смоленском генерала Гюдена, — во взводы. И это началось ещё на пути в Москву. Например, после сражения при Валутиной горе император приказал на следующий день устроить перекличку; так вот, мы не досчитались почти девяти тысяч человек.

Вспомнил сейчас переправу через Колочу на обратном пути в нескольких льё от Можайска. Это ведь ручей. Достаточно уронить поперёк пару брёвен или деревьев — и переправа готова. Однако из-за беспорядка мы потеряли там несколько пушек и десятки человек. Монастырь, который совсем недавно поражал белизной и ухоженностью, теперь во многих местах обгорел, частично был разрушен. Военный госпиталь оказался полон раненых и калек, и их следовало было эвакуировать оттуда, что сильно задерживало движение. Лошади истощали, они не могли тянуть возы с запасами пороха. Не бросать же его! Тогда командование приказало взрывать за собой все, что уцелело, чтобы порох не достался врагу. Добавлю, что при этом три многокилометровых обоза с награбленным добром, которые шли разными маршрутами, не трогали. Поговаривали, что повозок около сорока тысяч. Конечно, в обозах находились и телеги с ранеными, но в основном это была добыча победителей — трофеи. Когда мы вышли из Москвы, то армия походила на карнавальное шествие. Все были одеты в самые разные наряды. Не стеснялись надеть не только мужские, но и женские шубы, и нарядные разноцветные полушубки. Как же малó расстояние между карнавальным и похоронным шествием!

Спустя месяц или чуть больше мы проходили вдоль поля сражения. Оно производило тягостное впечатление: разложившиеся трупы, обглоданные зверьём скелеты, запах смерти. Я слышал ропот: «Сколько бесплодных жертв!» Однако, думал я, мы железом и кровью вписали в историю Европы Великую битву, которую уже не вычеркнуть из истории мировых войн.

Но, пожалуй, пора перейти к главному.

Глава вторая Красно-зелёный куст

I

Почему я взял икону?! И именно этот образ? Сам не знаю. Мы брали трофеи. Тогда все грабили. Грабежом я могу назвать это сейчас, а тогда мы чувствовали себя гордыми победителями и считали своим законным правом подвергнуть город разграблению, особенно после того, как поняли, что войну мы не выиграем. Впрочем, я об этом уже писал. Жан-Люк говорил: мне ничего не надо, лишь бы уцелеть. Но тёплые вещи все же брал. А я взял икону. Тоже Византия, сказал Жан-Люк.

Теперь, сидя над этими заметками, я вдруг понял, что история, которую хочу рассказать, началась не в 1812-м, а в далёком 1798 году. Под командованием самого молодого генерала нашей армии мы высадились в Александрии, позже взяли Каир. Простите меня, я опять отвлекаюсь, но придётся вспомнить Египетскую кампанию. Потом поймёте, почему.

Совсем молодым интендантом я выступил в свой первый поход с нашим великим императором — будущим императором, разумеется, — в ту пору он являлся командующим Итальянской армией. Из-за этого похода я почти четыре года не видел родного Парижа. Когда я вернулся домой, Наполеон стал уже первым консулом.