Не от стыда краснеет золото

Тогда она решительно схватила Зоину сумку, с многострадальной бутылкой минералки внутри, так и не распечатанной. Мила, в скудном арсенале которой были только ее габариты, выпрямилась и стала еще выше, и плечом к плечу они встали у входа, застыв, словно гранитный монумент.

«Но пасаран!» – было написано на их мужественных лицах.

Верблюда спросили, что лучше: подъем или спуск? Он ответил: есть еще третья мерзость – грязь

Его жизнь теперь протекала ночью. Он скользил по обочине утоптанной грунтовой дороги в тени ив, вязов и тополей, растущих по берегу, чтобы не быть замеченным. Хотя, если бы даже и вышел на дорогу, кому тут было его замечать глухой ночной порой?

Он рыскал шакалом по окрестностям, присматриваясь и обживая их. Он еще не решил, нравятся ли ему эти места, хочет ли он здесь остаться на житье. А если вдруг останется, то надолго ли. Перекати-поле по натуре, кочующий по миру всю сознательную жизнь, он не был связан никем и ничем. Почти.

Не нашлось женщины, сумевшей его привязать. Дети, если и бегали где-то, он о них не знал. Родственные связи были давно оборваны. Жил, где хотел и сколько хотел, и снимался с обжитого места, когда приходило желание или возникала необходимость.

Необходимость эту он чувствовал заранее, интуиция не подвела его ни разу. Не интуиция, а, скорее, звериное чутье.

Но, видимо, пришла уже пора осесть, упорядочить свою жизнь. Остановиться, оглянуться, как говорится. Обзавестись бумажками, что так необходимы для жизни в российском социуме, всеми этими полисами, СНИЛсами и прочим… А то и в больницу не попадешь, если нужда вдруг возникнет.

Хотя на здоровье он не жаловался, но большая часть жизненного пути уже пройдена. Рано или поздно – а такая нужда возникнет. Где осесть, в каких местах завершать предначертанный ему небесами срок, он никак не мог решить: в предгорьях ли Урала, где прожил немало лет, в поволжской ли полупустыне, откуда были родом его далекие предки, в горах ли Алтая, где прошли детство и юность?

Однозначно, ни в каком заморском краю, которых он тоже повидал немало, доживать он не хотел. Не из патриотических соображений и не из романтических переживаний – вроде того, что хочет лечь в родную землю. Все это было ему не свойственно.

Да, жизненный путь его был совсем не гладким, не накатанная дорога, а спуски и подъемы, кочки да выбоины, взлеты и падения. Любимчиком фортуны его уж никак нельзя было назвать, в отличие от некоторых, везунчиков от рождения. Чужие края повидать-то он повидал, да денег не скопил, а кому он там нужен без денег, в старости да в немощи?

Ошиблись родители с именем, нарекая его. Он и здесь-то никому не нужен. Но были у него кое-какие соображения, он сюда прибыл недаром. Что из этого путешествия выйдет, зависело от ряда причин.

А пока он «шифровался», старался не мозолить глаза местным, чтобы не начали узнавать раньше времени. Хотя в селе от людских глаз особо не спрячешься, но в летнюю пору с этим все же попроще. Много приезжих: родственники, пожаловавшие в гости целыми семьями и ставшие здесь уже почти чужаками, туристы-дикари, городские рыбаки, облюбовавшие берег… Ерики весной – хоть и не Волга, но полноводные, как настоящая река. Говорят, в ином ерике нынче рыба лучше ловится, чем в матушке-Волге.

Он – один из приезжих… Повезло с жильем. Нашел одинокую бабку: полуслепая, полупомешанная. Помимо условленной платы он покупал ей продукты, она чего-то там готовила себе, пыталась и его угощать. Он неизменно отказывался по причине несуществующей язвы – брезговал, откровенно говоря. Да и не хотел лишний раз рисоваться: насколько там она слепая?

И не глухая, однозначно, и язык исправно работает. По селу шастает, с соседками язык чешет, для этого особого ума не требуется. Как встретились две-три, так и зацепились языками на полдня.

Огород у бабки был заброшен, к счастью, зарос бурьяном и камышом, а то пришлось бы еще и в огороде возиться, помогать. Как же, мужик в доме появился!

Хозяйка говорила по этому поводу, что давление в последнее время совсем замучило, но, глядя на ее уклад, квартирант подозревал, что ее и смолоду что-нибудь да мучило. Грязновато жила, да ему-то что за дело?

Он поселился в летней кухне, тоже заброшенной. Сам разобрал там хлам после зимы, вычистил, вымыл окна и пол, набил на окна противомоскитные сетки, перемыл какую-никакую посуду. Жить стало можно.

Уходил из дома с рыболовной снастью еще затемно, затемно и возвращался – без улова, поскольку рыбачить не любил, не умел и не собирался. Снасть была для отвода глаз.

Попервоначалу бабка интересовалась, где же улов. Он отбояривался тем, что продал на берегу туристам, и презентовал ей взамен купленную атлантическую сельдь и колбасу. Вроде того, что лучшая рыба – это колбаса. Иногда она намекала, что страсть как любит ушицу из окуньков, подлещиков или буффалят. Он ей резонно возражал, что рыбу-то некому чистить да потрошить: сама бабка плохо видит, а он не приучен, да и не любитель рыбы, только ловить может.