Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало –ведь это будто памятник ему».
Встреча
С поля наплывает горечь донника –запах лета, жаркий и сухой.На закате охает гармониканад стеклянно-розовой Окой.Пыльным въездом проплелись подводы,разошелся по домам народ,от конторки, баламутя воду,отвалил на Горький пароход.И тогда не тихо и не скоро,будто встрече будущей не рад,поднялся, прихрамывая, в горус фронта возвратившийся солдат.Далеко ему еще до дома,и другой туда, пожалуй, путь,только очень к девушке знакомойхочется солдату заглянуть.Снова к сердцу подступило прошлое,сжались от обиды кулаки.Девушка простилась по-хорошемуи не написала ни строки.Позабыла девушка, наверное,вечера на отмелях Оки,поглядеть бы ей в глаза неверныеи уйти, не протянув руки.Он курчавой тропкою проходит,за ноги цепляется вьюнок…Бабка свеклу полет в огороде –окликает: «Заходи, сынок!»До чего же это все родное,даже не задетое бедой!В темных сенцах кадка с ледяноюсладкою колодезной водой.Зеленеет свет на подоконникесквозь густую пыльную листву,на комоде каменные слоникивыстроены в ряд по старшинству.Над комодом в рамках и без рамокполинялых фотографий ряд –дедовских, отцовских, тех же самых,что висели тридцать лет назад.И внезапно щеки побледнели:не замеченная до сих пор,девушка в пилотке и шинелипосмотрела со стены в упор.