Не переводя дыхания

«Мы воткнем на самый полюс наш советский флаг, а полюс мы здорово используем, потому что там, наверно, много полезных ископаемых», — так говорил на школьном собрании Васька-общественник.

Из колхоза «Красный север» приехал обоз с хлебом. Колхозников чествовали в Доме колхозника. Им выдавали чай с монпансье и лепешки, обсыпанные тмином. Колхозники чай пили медленно, потея и ухмыляясь. С речью выступил Швагин:

— Я это прямо скажу, что великое дело — колхоз, если, например, я получил шестьдесят трудодней за стихию. Да будь это раньше, пошел бы я побираться, раз мы с женой провалялись в сыпняке два месяца. А теперь я, можно сказать, обеспечен с другими: потому в правлении колхоза признали, что сыпняк — это такая стихия, и насчитали мне шестьдесят дней сверх. А если у нас теперь сила над этой стихией, значит можно спокойно пить чай и гордиться, что «Красный север» первый сдал хлеб, не то, что «Великий трактор» или даже «Роза»…

Швагину отвечал секретарь райкома Брусков. Он говорил о роли политотделов, потом, засмеявшись, он добавил:

— Насчет стихии это ты правильно сказал. Мы эту стихию бьем на всех фронтах. Мы скоро будем белые булки печь — из здешней муки. Морозы — это тоже стихия, а мы ее не боимся. Скажем, что растет здесь пшеница, она и вырастет.

Швагин поставил блюдечко на стол, откинулся назад и стал долго, старательно смеяться. Смеялся он сложно: то с переливами, то басом, сбиваясь на собачье ворчанье. Смеясь он приговаривал:

— Ну это ты загибаешь!.. Белые булки…

Швагин думал, что Брусков решил его рассмешить и, довольный жизнью, он вволю смеялся.

Недалеко от Дома колхозника, который помещался на окраине города в двухэтажном деревянном домишке, сейчас тоже раздается собачье ворчанье. Но здесь ворчат двое: лохматый пес по прозвищу «Урс» и человек. Причем самое поразительное это то, что человек, как и пес, стоит на четвереньках. Они ворчат друг на друга, а всю сцену наблюдает шестилетний Мишка, сын огородницы Ксюши. В восхищении Мишка спрашивает:

— А ты что ему говоришь?

Человек отвечает:

— А я ему говорю: «Это кость моя, не смей ее трогать».

— А он что говорит?

— Он говорит «Хочу взять».

После этого человек опять поворачивается ко псу. Теперь человек издает странные пронзительные звуки, а пес зычно лает. Мишка озабоченно спрашивает:

— А теперь ты что говоришь?

— Теперь у нас разговор серьезный. Я ему говорю: «Здесь кошка». А он, дурак, кошек не любит. Весной подошел он к кошке, по-хорошему. Но только кошачьих порядков он не знает, ну и стал ее нюхать. Кошка, понятное дело, ему бац по морде. Поцарапала. Он с тех пор кошек видеть не может. Из себя выходит. Вот я ему и говорю: «А кошка здесь».

— А он что говорит?

— Он хорохорится: «Не боюсь кошек. Никого не боюсь. Я эту кошку съем!». Только он говорит говорит, а на самом деле он боится. Боится и не боится: он ведь не такой уже глупый. Он понимает, что я это с ним театр разыгрываю. Но все-таки страшновато: а вдруг у меня и вправду кот за пазухой?

Разговор продолжается еще долго. В нем принимают участие, кроме Урса, Мушка, Байбак и Пропс: у Ивана Никитыча четыре собаки. Каждая из них чем-либо знаменита.

Урс молод, но хитер. Когда Ксюша готовит мясные щи, Урс ходит вокруг, заглядывает в глаза Ксюши и умильно стонет. Такая у него любовь изображена на морде, что Ксюша, не вытерпев, отливает ему в миску щей. Она говорит: «Собака, а чувствует…» Она убеждена, что Урс понимает ее душу. Не то, что люди! Вот Никетка: лапать — это обязательно, а разве он посидит с ней когда нибудь, разве спросит, что у нее на сердце? Скотина, она носом чувствует, какое у человека сердце. Так думает Ксюша. А Урс?.. Напрасно Ксюша зазывает его, когда щи у нее пустые: Урс сразу перестает интересоваться человеческими чувствами. Смышлен он на редкость и в поноске первый. Иван Никитыч говорит: «Этот далеко пойдет. Только, мерзавец: длинный рубль любит…»

Пропса вырастил сплавщик Евдокимов, тот, что прошлой весной утонул. Пропс тогда все ходил по берегу и плакал. Звали его рабочие в барак — не шел и еды не брал. Когда вытащили тело Евдокима, Пропс кинулся было с веселым лаем, потом понюхал, поджал хвост и отошел в сторону. Можно сказать, что в эту минуту его собачья душа надломилась. Раньше он был веселым, пугал воробьев, катался с визгом в траве. Евдокимов научил его служить, и он смешил всех сплавщиков: станет на задние лапы, хвостом подопрет зад и стоит. Сразу он поскучнел, постарел. Покажи ему кость, все равно служить он больше не будет. Живет он теперь у Ивана Никитыча, но частенько пропадает дня на три, четыре. Потом возвращается, скребется в дверь. Никто не знает, куда это он ходит. Ксюша как-то сказала: «Его постегать надо, чтобы не шлялся». Но Иван Никитыч ей строго ответил: «Пропс — собака серьезная! Если он ходит, значит у него свои дела А бить его нельзя — он такой обиды не вынесет».