Не переводя дыхания

Глаша теперь не смеялась. Она слушала с тем вниманием, за которым легко почувствовать участье и теплоту. Варя рассказала ей всю свою жизнь. Даже то, чего она не сумела рассказать Мезенцеву, она рассказала этой острой на язык девушке, которая столько раз ее изводила.

Потом заговорила Глаша: про Никитку, про Павлика. У них была одна печаль, а может быть и одна судьба. Варя сказала:

— У Толстого это очень хорошо описано: мучается и все про себя…

Ночь опустилась, а они все еще разговаривали. Варя рассказала о романе Толстого. Потом они припомнили детство, и много в нем оказалось смешного. Они смеялись. Какая-то пичуга испуганно выпорхнула из травы. Небо все покрылось звездами. Они замолкли, и тогда-то показалось слово, всегда разъединявшее их. Варя скорее себе, нежели Глаше, сказала:

— Боюсь, завтра виц не будет. Обещали привезти ночью, да я на Зотова не очень-то полагаюсь.

Чудесна летняя ночь и чудесно девичье сердце, всех чудес не пересказать, но только Глаша не усмехнулась, не сказала: «Мне-то какое дело, ну прогуляем денек». Нет, смущаясь и в то же время просто, по-деловому она ответила:

— Привезут. А нет — сами поедем. Знаешь, сегодня как то лучше шло. Все время подавали, даже осталось…

На следующее утро Глаша не отставала от Вари. Она так прикрикнула на Садовцеву, что и та задвигалась. Теперь сплотщики не поспевали за ними: вицы лежали готовые.

Вечером Варя задумалась. Почему Глашу не могли убедить ни Гордин, ни доклады, ни попреки? Может быть она подчинилась чужому напряжению, той воле, которая заставляет реку менять русло? Или несколько слов на лугу растормошили ее сердце? Казалось, не было связи между любовными горестями и этими вицами, но вот голос Вари дошел до Глаши. Все теперь переменилось. И Варя поверила в силу слов, в силу чувств, в тот отзвук, который рождает короткая скупая ласка, порой один взгляд, того меньше — вздох.

Дней через десять Варю перевели на сплотку: работа с вицами была налажена. В первый же день Варя поспорила с Журавлевым. Журавлев считался хорошим сортировщиком. Его имя значилось на красной доске. Но Варя относилась к нему с недоверием: только о себе думает! А какой он ударник — просто хочет пролезть вперед. Журавлев все кошеля забил дровяником, а для другой древесины нет места. Пришлось сплотщикам заняться разгрузкой кошелей. Журавлев глядел и усмехался. Варя сказала ему:

— Что же ты сам не понимаешь? Куда экспортный девать? А пропсы? Тебе лишь бы кричать: «На двести двадцать сверх нормы!»

Журавлев разозлился:

— Ты мне лекцию не читай! Я, кажется, не маленький. Сам знаю, что мне делать. Каждый пусть за своим товаром смотрит. На всех не угодишь.

Варя вышла из себя:

— Так только кулаки говорят: «Мой двор, а на остальное мне наплевать».

Сказав это, она покраснела: она вспомнила разговоры об ее раннем детстве, пьяницу отца, большую холодную избу в Уйме и то, как Мезенцев, заглянув ей в глаза, спросил: «Правда?» Но быстро она оправилась и принялась за работу.

О Мезенцеве она думала часто и все по-разному. Иногда он ей казался слабым и беспомощным. Он заблудился в любви, как в лесу. А разве трудно было понять Варю? Глупая девчонка. Прикрикнул бы, а потом смеялись бы оба. Но он такого не понимает. Книги понимает, машины, все может рассказать. А простой жизни не видит. Варя, и та может ему помочь. Когда Варя так думала, лицо ее мягчало, показывалась улыбка, шевелились губы — что-то она про себя бормотала. В одну из таких минут она повстречалась с Сергеевой. Сергеева шла к докторше — мальчишка кашляет. Варя поглядела на сына Сергеевой: ему было года два, смешно оттопыривалась нижняя губа, а глазенки лукаво посвечивали. Неожиданно для себя Варя громко вздохнула и сказала Сергеевой:

— Хорошо, когда такой… Весело…

Но чаще, думая о Мезенцеве, Варя чувствовала себя маленькой. Она расспрашивала его, просила совета, ждала, что он ее разругает. Она могла часами с ним разговаривать; ни Женя, ни Глаша, никто об этом не догадывался. Вот он корит ее за глупость, вот погладил по плечу…

За два месяца, проведенных на запани, Варя повзрослела и окрепла. Не только стали сильнее ноги и руки — сердце возмужало. Она больше не дичилась людей. Она научилась спорить и отругиваться. Она даже выступила как-то в клубе. Потом все ее поздравляли. Никто не подумал, что, когда она запнулась на «ошибках в сплотке», ей стало так страшно, что чуть было она не разревелась. Ее портрет был напечатан в газете «Красный сплавщик». Варя выглядела печальной: очень фотограф ее измучил. Она хотела послать фотографию Мезенцеву, но раздумала: «Грустная я на карточке, он подумает — убиваюсь, лучше подождать, скоро и сам увидит, какая я…» В бараке перед маленьким зеркальцем она недоверчиво разглядывала загоревшее, обветренное лицо: «Пожалуй, Петька и не признает! Скажет: „Это что за колхозница?..“»

Как то шла она с работы. Дождь лил теплый и шумливый. Она сняла ботинки и шла босиком, ногам было весело. Она ни о чем не думала, день был трудный, и она переживала усталость. Вдруг в кустах раздался мужской голос. Кто-то говорил нежно и взволнованно: