«Не плачьте о нас...»

— Не надо, — тихо попросила Нина Елистратовна. — Они бы тогда перестали нас уважать. Я счастлива, что у нас такие сыновья.

Прощаясь, они условились о новой встрече.

Проводив Нину Елистратовну до порога, Никитина сказала:

— На днях я встречусь с Федором. Если это тот человек, которого я знаю по рассказам мужа, то все будет в порядке.

— А стоит ли рисковать?

— Стоит. Пам позарез нужна связь с партизанами. Я приму все меры предосторожности, в капкан не полезу.

— Ну, желаю удачи.

Планшет желтой кожи

Вернувшись домой, Нина Елистратовна узнала, что Юрий вместе с Муратом и Левой Акимовым отправились в город. Сын оставил на столе записку, она кончалась словами: «С охоты придем поздно. Не волнуйся».

Легко сказать, не волнуйся, когда скоро восемь, а с восьми комендантский час.

Но она нервничала напрасно. Сын вернулся вовремя — перемазанный с головы до пят, измученный, но с сияющими глазами. Первым делом он выставил в соседнюю комнату брата, закрыл за ним дверь и вдобавок прислонил к ней стул.

— Ну, мама, можешь нас поздравить. — Юра полез под куртку и вытащил офицерский желтой кожи планшет, туго набитый бумагами. — Часа три караулили. Они подъехали к кабаре у Цветника и пошли обедать. Двое офицеров в черной форме, погоны серебряные. Шофер остался в машине. Машина открытая — «мерседес-бенц». А мы видим, что они пошли пустые — ни планшета, ни портфеля. Ну, думаем, теперь только не зевать. Лишь бы шофер хоть на минутку отлучился. А он, паразит, достал какую-то книжку, уткнулся в нее — и ни с места. В Цветнике народу никого, самый подходящий момент. И машина стоит впритык к тротуару — из кабаре ее не видно. Короче, немцу нашему, видно, приспичило, и только он в двери кабаре — я к машине. Схватил планшет с заднего сиденья — и деру! Вот шуму-то у них будет! — Юра весело рассмеялся.

— Иди умойся и садись ужинать. Вы молодцы, ребята!

Нина Елистратовна развернула планшет и стала доставать из него бумаги, написанные на машинке, с грифами и печатями, чистые бланки, увенчанные германским орлом, карту с пометками. На некоторых документах стояло: «Streng geheim» («Совершенно секретно»).

Эти бумаги жгли руки, хотелось немедленно проникнуть в их смысл, скрытый за колючим готическим шрифтом. Но Нина Елистратовна разбирала немецкий с пятого на десятое и сейчас ругала себя последними словами, что и в школе и в пединституте относилась к нему равнодушно — лишь бы «спихнуть зачеты».

Юра, вернувшись из кухни, жадно набросился на борщ, в котором плавали одинокие кружки конской колбасы.

Даже если бы у Нины Елистратовны и были деньги, то на них все равно ничего не купишь. Цены на базаре фантастические: килограмм хлеба стоит 250 рублей, масла — б тысяч, сала — 7 тысяч, стакан соли — 200 рублей. А рабочие на мотороремонтном получают всего пятьсот да по карточкам килограмм хлеба в неделю. (Его выпекали из эрзац-муки.)

Таков был «новый порядок», установленный фашистами. В поддержание его комендатура вывесила приказ: «Все трудоспособные жители Пятигорска в возрасте от 16 до 55 лет обязаны трудиться. В случаях самовольного выезда из города, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней виновные привлекаются к ответственности как за саботаж, а имущество их конфискуется».

Взрыв на улице Власова

Эти машины — порождение злобного людоедского ума — появились на улицах Пятигорска 15 августа. Их было две, и прибыли они из Ставрополя. Там 10 августа фашисты умертвили в этих машинах 660 больных, лежавших в краевой клинике.

«Газваген» называли их гитлеровцы, душегубками — русские.

Уже несколько дней по приказу Винца в городе проводились «акции» — повальные обыски, облавы и аресты. «Профилакторий» во дворе гестапо и подвалы бывшей армянской церкви были набиты битком. Людей хватали дома и на улицах: за каждое неосторожно сказанное слово, по малейшему подозрению и просто потому, что лицо человека не понравилось фельджандарму или полицаю.

Начальник «русского» гестапо Колесников хорошо запомнил слова своего шефа: «А кто вам сказал, что невиновных следует освобождать?» Того же мнения был и Рахим. Тихий, вежливый, на улице он со всеми здоровался первым и угощал детишек конфетками, которые постоянно таскал в карманах. И только Колесников да немцы знали, как он зверствовал, допрашивая арестованных. Лишь один Фишер не уступал ему в жестокости и изощренности пыток. Фишеру и Рахиму обычно помогал Волобуев. Этого полицая чаще всего видели горожане, когда он выволакивал из подвала изувеченных, полураздетых людей и дубинкой загонял их в кузов поджидавшей машины. Набив ее до отказа и захлопнув дверь, Волобуев лез осматривать низ кузова. Потом немец шофер включал мотор. Мотор сильно гудел, но он не мог заглушить истошных криков, доносившихся из душегубки. Волобуев на полную громкость включал старый граммофон, стоявший тут же на ящике из-под консервов, и труба начинала реветь сотней здоровых мужских глоток. Пластинка была всегда одна и та же: марш фашистской молодежи.