Не по чину

Разговор становился все занятнее и занятнее. Нечто подобное Ратникову довелось наблюдать в ТОЙ жизни лишь однажды: слишком уж высокий уровень особиста нужен, чтобы из объекта обработки сделать своего если не доброжелателя, то лично заинтересованного союзника. И не сказал он вроде ничего такого, до чего и самому додуматься нельзя, и своих каких-то таинств не раскрыл, и пользу Мишке принес, разгрузив голову от лишних размышлений. Для Мишки Лисовина, пожалуй, этого бы вполне хватило, дабы зачислить собеседника если не в безусловные друзья, то уж в полезные и приятные собеседники точно. Но вот для Ратникова… Прошлый опыт не позволял.

Понятно, что не ради красивых Мишкиных глаз монах соловьем заливался. И не ради своего удовольствия почти открытым текстом дал понять о существовании своей агентуры и в Ратном, и в самой крепости. Не то что Мишка об этом не догадывался — все же полста лет той жизни кое-чему научили, но знать такое наверняка дорогого стоит. К тому же, если вот так, почти в открытую, это знание преподносится, то, пожалуй, и враждебной ту агентуру можно не считать?

«Лучше просто послушать — не часто и не многим такое рассказывают. То ли он меня вербует, то ли сам ко мне вербуется? Разберемся по ходу дела. Соло руководителя средневековой церковной спецслужбы в лице отца Феофана, так сказать».

А «особист», судя по всему, на такую реакцию рассчитывал и уверенно продолжал свой монолог:

— Рассуждаешь-то ты правильно, вот решаешь иной раз не так, как надо бы. Наставники у тебя хороши — слов нет. Что деда твоего взять, что покойного отца Михаила… — и вдруг выдал такое, что Мишка едва с лавки не свалился: — И ум великий, и душа кристальная, но человек был препоганейший, прости Господи! Чего уставился? — глянув в вытаращенные Мишкины глаза, с горечью продолжил Феофан. — И такое бывает. Ты же и сам это понял, иначе не заставлял бы его делать то, что являлось его обязанностью согласно сану.

«О как! Это он, кажется, на крещение Нинеиных отроков намекает. Вам тогда, сэр, на отца Михаила крепко нажать пришлось. Феофан наверняка за ним как-то приглядывал, пусть даже издалека, а если решился вам сейчас такое выдать, то наверняка хочет чего-то предложить и с вас за это, соответственно, что-то содрать. Вполне возможно, что парочку шкур вам придется снять самому, да еще просить, чтобы приняли.

Но кто донес? Неужто Роська? А ведь мог — во имя спасения вашей бесценной души, то есть по идейным соображениям. Таких, как он, всегда ловили на их искренности и вере во всеобщую чистоту помыслов. Вам ли этого не знать, сэр? Не раз видели, что с людьми феофаны делают».

Подливая Мишке вина и не забывая плеснуть себе, монах тем временем продолжал:

— С отцом Михаилом, пусть и по-своему, но ты поступил правильно. Такие в духовных битвах сильны, а в делах мирских слабы, потому как все мирское презирают, от себя отодвигают, как ненужное, а чтобы сопротивляться чему-то, его познать надо! Вот и телесному утеснению, коли оно не от них самих исходит, противостоять серьезно не в силах. Терпеть и страдать за веру — пожалуйста¸ тут они непоколебимы, а противостоять — нет. Так что не казнись, ты все правильно сотворил. Для тебя — правильно.

— Для меня? А сам ты, выходит, иначе бы все решил? — поинтересовался Мишка скорее для продолжения интересного разговора, не надеясь вытянуть из «особиста» что-то полезное.

— Я? — Феофан и скрывать не стал, что ждал именно этого вопроса, а Мишка вновь вспомнил вежливого и спокойного следователя, легко выводящего подследственного туда, куда ему нужно, совершенно незаметно для самого подопечного. — Конечно, иначе. Я бы не стал заставлять его делать то, что надобно, чуть не с ножом у горла. Я бы прежде всего дал ему почитать вот это, — и монах выудил откуда-то небольшой пергаментный свиток, — а коли бы он начал упрямиться, то напомнил, что бывает с теми, кто церковным властям перечит. Ему сие поболее других знакомо. Ты читай-читай, там не по-гречески, я нарочно перевел.