Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Я все шел и шел от метро по длинной петляющей дорожке, пиная свою тень, то забегавшую вперед меня, как собака, то вновь отстающую, обычно эта дорога занимала десять минут, сейчас же отняла вечность. Хотя я и спешил, спешил к телефону, затаившемуся в глубине пустой квартиры, другу и врагу. Телефон — кончик оголенного нерва, вживленный под кожу, имплантированный, навроде зубного протеза, в твою плоть, твои мысли и твое настоящее. Мобильных еще не было.

В квартире пахло лекарствами, пылью, книгами, книг у нас на пять стен, и все они «пылят», то есть выпускают в окружающий воздух волокна отслаивающейся целлюлозы, как цветы фитонциды; по совету знающего приятеля-легочника я самые старые и ветхие книги упаковывал в прозрачные пакеты, чтоб не «пылили» и не вызывали у нее приступов, но они все равно «пылят», хотя и меньше. Я открыл окно в летнюю ночь. Сел за стол. Включил лампу. Передо мной лежал блокнот. Ручка тут же. Захотел что-то написать, чтоб уйти в письмо, в буквы. Как привык уходить всегда, чтоб заслониться частоколом кирилличе­ских знаков от всего, что не солнце, ветер и орел. Но ничего не приходило в голову. Комар залетевший повис у виска. Зудел, подбираясь, уже нацеливаясь жалом, чтоб отнять у меня каплю крови, то есть отнять часть меня самого, моей бессмертной души. За ним другой, третий. Вспомнилась моя фраза из дачного комариного прошлого: Не люблю, когда мою женщину кусает кто-то еще, кроме меня самого…

Накопившиеся счета стопкой лежали на столе. Вот что сведет меня в могилу раньше срока — неоплаченные счета за воду, свет, за эти стены и этот воздух июльский, с каждым вздохом наполняющий альвеолы, перемешанный с комарами и книжной пылью, жить — значит платить, это французская пословица, вот кто, оказывается, все это придумал и завертел — чертовы французы.

Блокнот лежал на столе раскрытый, последняя запись повторяет слова Унамуно: «Что такое любовь — я не знаю. Любовь — это когда у моей жены болит нога — и у меня тоже начинает болеть нога». Я бросился лицом в ее подушку. Комары налетали в открытое окно. Книги «пылили» целлюлозой. Цветы источали фитонциды. За окном лето, черничка продавалась на каждом углу. Первые яблоки, черешня. Счета лежали на столе, отмечая год, месяц июль и все, что ты задолжал миру. Я лежал ничком, лежал, лежал, лежал неподвижно, уткнувшись лицом в пахнувшую ее волосами подушку. Каждое движение иррадиировало боль и было источником боли. Слезы радости помешали нам разглядеть друг друга в молодости, слезы печали мешают проститься теперь.

В 2.30 ночи зазвонил телефон. «Мама умерла!» — отчаянно крикнула в трубку дочь.

Встал. Включил свет во всей квартире. Потом сел на постель, на которой ее зачали. Сидел долго, торжественно, не шевелясь, глядя прямо перед собой в одну точку, словно боялся спугнуть что-то в себе или вокруг. Дочь, когда ее оставляли одну маленькой, сидела так же, на этом самом месте, столбиком, забравшись на родительскую постель с ногами, парализованная детским страхом и чувством покинутости. После смерти брата жены — дяди-дауна, который ее очень любил, прожил тридцать лет и умер от рака простаты, дочь сказала мне на ухо, понизив голос до шепота: «А я знаю, где Коля!». (От нее долго скрывали его смерть.) «Где же?» — «На небо улетел — к ангелочкам». — «Кто тебе это сказал?» — «Сама догадалась», — со смущенной улыбкой прошептала кроха, словно боясь, что нас кто-то подслушает. Первая смерть в ее жизни, благодаря раннему воцерковлению принявшая в сознании ребенка такой щадящий, милый образ.

Дочь с порога бросилась мне на шею, заливаясь слезами. Перед тем как отойти, в бреду, звала то сестру, то меня — но не дочь. Это ее ранило, не могло не ранить. Умерла. Ее нет. Теперь уже не узнать, не прочитать в ее прозе, что ей пригрезилось в последнюю минуту, что за камень навалился последний, из-под которого звала то меня, то сестру, чтоб отвалили с груди камень, со сгорающих легких, отмеряющих последние глотки воздуха с намешанной невидимой книжной пылью…

После смерти жены дочь еще полгода плакала в своей комнате по ночам. Я спал, как часовой, — одним глазом. Как только слышал сдавленные звуки рыданий, вставал и шел утешать, садился в полной темноте рядом с дочерью и гладил по плечу, гладил, долго гладил, пока она не засыпала.