Не позже полуночи и другие истории

Крики и смех висели в воздухе. Они, очевидно, дразнили его, греческая учтивость осталась в их стаканах. Один из молодых участников попойки вдруг запел, потом протянул руку и смахнул с его стола на тротуар пустые бутылки. Раздался грохот бьющегося стекла, сопровождающийся криками его приятелей. И я ждал, что явится местная полиция и прекратит безобразие.

Но никаких признаков властей. Меня не волновало, что случится со Столлом – ночь в тюрьме отрезвила бы его, – но для жены его все это было бы ужасно. Впрочем – не мое дело, и я уже повернулся, собираясь возвратиться на набережную, когда он под дикие овации рыбаков, шатаясь, поднялся на ноги, схватил со своего стола уцелевшую бутылку, замахнулся ею над головой и с поразительной для его состояния ловкостью, как дискобол, запустил ее в воду. Она пролетела мимо меня в каких-нибудь двух футах, и он видел, как я пригнул голову. Это было уже слишком. Я шагнул к нему.

– Ну что вы тут разыгрались? – заорал я.

Он, пошатываясь, стоял передо мной. Смех в кафе прекратился: его друзья с интересом наблюдали. Я ожидал потока брани, но опухшее лицо Столла скривилось в усмешке. Он, пошатываясь, шагнул вперед и похлопал меня по плечу.

– Знаешь, – сказал он. – Если бы не ты, я бы, черт побери, забросил ее на середину этой лужи. Подальше, чем кто-нибудь из этих парней. Среди них – ни одного чистокровного критца. Все это чертовы турки.

Я попытался избавиться от него, но он прицепился ко мне с навязчивостью привычного пьяницы, который вдруг нашел или думает, что нашел друга на всю жизнь.

– Ты ведь из отеля? – Он икнул. – Не отказывайся, приятель. У меня хорошая память на лица. Это же ты, черт побери, рисуешь целыми днями на своем дурацком крыльце. Ты меня восхищаешь. Я ведь кое-что понимаю в искусстве. Я бы мог даже купить твою картину.

Его bonhomie[49] была отвратительна, попытка покровительствовать – невыносима.

– Извините, – сказал я жестко, – картина не продается.

– Да бросьте! – возразил он. – Все вы, художники, одинаковы. К вам не подступишься, пока не предложишь хорошенькие денежки. Вот Чарли Гордон… – Он замолчал и хитро взглянул на меня. – Постойте, вы ведь не знали Чарли Гордона?

– Нет, – сухо ответил я. – Он был до меня.

– Верно, верно, – согласился он. – Бедняга умер. Утонул здесь, в бухте, прямо под вашими скалами. Во всяком случае, его там нашли.

Маленькие глазки-щели были не видны на его заплывшем лице, но я знал: он наблюдает за мной.

– Да, – сказал я. – Об этом я слышал. Но он не был художником.

– Не был художником? – повторил Столл за мной и расхохотался. – Да он был знатоком! По мне, так это практически то же самое. Ну и особого счастья ему это, в конце концов, не принесло, так ведь?

– Да, – сказал я. – Очевидно, не принесло.

Он попытался взять себя в руки; покачиваясь, нащупал зажигалку, извлек пачку сигарет. Закурил, протянул пачку мне. Я помотал головой и сказал, что не курю. Потом, набравшись храбрости, заметил:

– И не пью тоже.

– Вот это да! – удивленно сказал он. – И я тоже. Тем более что пиво, которым они тут вас угощают, – настоящая моча, а вино – отрава. – Он взглянул через плечо на группу у входа в кафе и, заговорщически подмигивая, потащил меня к стене, ближе к воде. – Я вам говорил, что все эти ублюдки – турки, – сказал он. – А турки, они же пьяницы и кофеманы. За пять с лишним тысяч лет не наварили тут ничего стоящего. А раньше тут знали, как это делается.

Я вспомнил, что говорил бармен о помоях у него в шале.

– В самом деле? – спросил я.

Он опять подмигнул, и тогда его сощуренные глаза приоткрылись, и я заметил, что они у него грязно-карие, с налитыми кровью белками и слегка навыкате.

– Знаете что? – хрипло зашептал он. – Ученые тут ничего не понимают. Именно пиво пили критяне здесь в горах, пиво, сваренное из ели и плюща. Вино было изобретено века спустя чертовыми греками.

Он встал поустойчивее: одна рука на стене, вторая у меня на плече. Потом наклонился вперед и его стошнило в воду. Меня самого чуть не вывернуло.

– Ну вот и полегчало, – сказал он. – Избавился от отравы. Плохо отравлять организм. Вот что я скажу, вернемся в отель, и вы с нами, и выпьем на сон грядущий у нас в шале. Вы мне нравитесь, мистер, как вас там! Вы правильно соображаете. Не пьете, не курите и пишете картины. Кто же вы?

Отказываться сразу было невозможно, и мне пришлось позволить потащить себя через дорогу. К счастью, группа у кафе разошлась, несомненно недовольная тем, что дело до рукоприкладства не дошло, и миссис Столл забралась в «мерседес» и заняла место впереди рядом с местом шофера.

– Не обращайте на нее внимание, – сказал Столл. – Она как пень глуха. Если не орать в ухо, она ничего не услышит. Сзади места хватает.

– Спасибо, – сказал я. – У меня своя машина на берегу.

– Как знаете, – ответил он. – Так скажите же, господин Художник, кто вы? Академик?

Я мог бы и не уточнять, но некоторая склонность к помпезности и наивная надежда, что он сочтет меня занудой и не станет больше привязываться, заставили меня сказать правду.

– Я учитель, – сказал я. – В приготовительной школе[50] для мальчиков.