Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Горе, придавившее меня в день, когда я узнала о мамином сумасшествии, не смогло вытеснить странного чувства болезненной привязанности, которое я испытывала к Новенькому. Он заговаривал с кем-то помимо меня – я злилась, улыбался и шутил – выходила из себя. Однажды я надерзила учительнице физики, которую, в общем, любила, только за то, что она снизила ему оценку.

Сдавленная этими двумя жерновами, я забывала поесть, а вместо сна лежала с открытыми глазами, задавая пустоте один и тот же вопрос: если это темное, злое, отдающее болотиной, называлось любовью, то она пугала меня.

Новенький же, словно почуяв, что я увязла и запаниковала, перестал обращать на меня внимание. Я ревновала и ненавидела себя, потому что мне нужно было думать о страшной больнице, о запахе капусты, о дверях без ручек. Но я не хотела думать.

Я не поехала к маме один раз, сказавшись больной, в другой раз мне, якобы, нужно было готовиться к контрольной, а на третий бабушка даже не предложила. Чтобы заглушить чувство вины, я позвонила Новенькому, но его не оказалось дома.

Заплаканная бабушка приехала позже обычного. Маму собирались выписывать, но у неё снова случился приступ. Мы сидели на кухне по разные стороны стола и цедили горький чай.

На следующий день я проспала в школу: бабушка уехала на работу рано, и я, нажав на кнопку отбоя, уснула. Прибежала ко второму уроку в мятой блузке и без жакета. Раньше все бытовые мелочи контролировала бабушка, то есть они решались сами собой, а теперь заниматься всем этим приходилось мне. И я, конечно, не успевала.

Англичанка, хмуро оглядев меня, разрешила войти. Я сделала задание, но, когда меня вызвали, сбилась и получила тройку, правда, «карандашную».

– Что с тобой происходит? – спросил меня Новенький, когда на перемене мы уселись в дальнем углу столовой.

Хотела соврать, придумать правдоподобное объяснение своим опозданиям и рассеянности, но вместо этого зачем-то рассказала ему все – и про маму, и про больницу, и про себя. Умолчала только о болотине.

К марту маме стало лучше. Она сильно располнела от таблеток, но страхи и навязчивые идеи исчезли. Мама улыбалась, с аппетитом ела пирожки и с иронией рассказывала о больничном житье-бытье.

Стоило одному жернову ослабить давление, как меня прижало другим: Новенький неожиданно совершенно переменил отношение ко мне. Он постоянно раздражался, срывал на мне злобу, а однажды после совершенно пустякового конфликта пересел к Лизе Кулинич – её соседка Оля Нерсесян сломала ногу и временно училась дома. Я снова осталась одна.

Правда, через неделю Новенький пришёл мириться с улыбкой и конфетами из ближайшего супермаркета. Новогодняя коробка была наспех заклеена отпечатанной на цветном принтере картинкой с букетом тюльпанов. Мне хотелось думать, что перемирие не связано с контрольной по английскому, но всё было слишком очевидно. Я оттолкнула коробку и она, скользнув по крышке парты, упала прямо ему в руки. После урока Новенький угощал конфетами Кулинич.

Это случилось в среду на биологии. Учительница рассказывала про наследственность, и речь зашла о заболеваниях, которые передаются детям от родителей. Класс, страдая от духоты, слушал вполуха, пуская зайчиков часами и зеркалами. Открыли форточку. Школьный двор, как рупор, усиливал журчание талой воды, уходившей в канализационный люк.

– Мария Евгеньевна, – вдруг приподнялся Новенький, и Кулинич как-то неприятно подхихикнула, – а правда, что сумасшествие передаётся по наследству?

Мне стало неуютно.

– Да, есть психические расстройства, которые могут передаваться из поколения в поколение, – начала биологичка, но он не дал ей закончить.

– Всё тогда понятно с нашей Птичницей-отличницей, это она в свою мамочку чокнутая.

Класс замер. Солнечные зайчики запрыгали со стен под парты. Я вскочила.

– Что? – переспросила биологичка.

Это в книгах легко – ударишь по лицу, и оно забьётся в ладони, как птица. В реальности всё по-другому. В абсолютной тишине я вышла из класса; никто не попытался меня остановить.

Предательница! Я предала маму, рассказав о её беде первой попавшейся скотине.

Я, без куртки и в замшевых туфлях, шагала через детскую площадку, залитую талой водой. «Цой жив!» – крикнул мне в лицо ржавый гараж. Я обогнула его и юркнула через дыру во двор детского сада.

Я не чувствовала холода и воды в туфлях – вообще ничего, кроме огромного, ширящегося внутри кома отчаяния. Я забралась в деревянный домик на детской площадке. «Господи, за что?» Холодное небо, видневшееся через выломанную доску крыши, промолчало.