Не прикасайся ко мне

— Но посудите, ваше преподобие…

— Посмотрите-ка, — продолжал францисканец, перебивая алькальда, — посмотрите, как один наш мирянин, дурак из дураков, построил отличную, красивую и дешевую больницу. Он просто заставлял работать как следует и платил не больше восьми куарто в день, даже туземцам из других селений. Он знал, как с ними обращаться, не то что разные идиоты и метисы, которые только портят туземцев, платя им по три-четыре реала.

— Вы говорите, ваше преподобие, что он платил только восемь куарто? Поразительно! — сказал алькальд, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Да, сеньор, и так должен делать каждый, кто считает себя добрым испанцем. Беда в том, что едва только открыли Суэцкий канал, как в наших краях началась порча нравов. Раньше, когда надо было огибать Мыс[127], сюда не приезжало столько всяких шалопаев и наши жители не ездили за море, не губили свою душу.

— Что вы, отец Дамасо…

— Вы же знаете, что такое туземец; едва он научится чему-нибудь — он уже доктор. Все эти сопляки, которые едут в Европу…

— Но послушайте, ваше преподобие, — прервал его алькальд которого начал беспокоить такой воинственный тон.

…Всех их ждет конец, какого они заслуживают, — продолжал монах. — Десница божья простерта над ними; надо быть слепцом, чтобы не видеть этого. Уже в сей жизни получают по заслугам отцы подобных змеенышей… помирают в тюрьмах! Хе-хе! Вроде им больше негде…

Он не закончил фразу. Ибарра, мертвенно-бледный, не спускал с него глаз; услышав намек, задевавший его отца, он поднялся и наотмашь ударил своей сильной рукой священника по голове. Тот, оглушенный, упал навзничь.

Все застыли от ужаса и неожиданности, никто не осмеливался вмешаться.

— Не подходите! — вскричал юноша громовым голосом и протянул руку к острому ножу, придавив ногой грудь монаха, который постепенно приходил в чувство. — Кто дорожит жизнью, не приближайтесь!

Ибарра был вне себя, он весь дрожал, глаза его округлились от гнева. Отец Дамасо, сделав усилие, приподнялся, но юноша, схватив монаха за шею, стал трясти его до тех пор, пока тот не упал на колени и не уткнулся лбом в землю.

— Сеньор де Ибарра! Сеньор де Ибарра! — забормотал кто-то из гостей.

Но никто не отваживался подойти, даже альферес, видя, как сверкает нож, и опасаясь силы и ярости молодого человека. Все были словно парализованы.

— Все вы тут, все вы молчали! Теперь пробил мой час! Я не хотел этого. Бог меня направил, бог сему судья!

Юноша учащенно дышал, но его железная рука продолжала сжимать шею францисканца, который напрасно старался вырваться.

— Сердце мое бьется спокойно, рука моя тверда, — продолжал он, оглянувшись вокруг. — Скажите, ест ли среди вас человек, который бы не любил своего отца, кому была бы ненавистна память о нем, кто родился бы под тяжким бременем позора и презрения?.. Видишь? Слышишь это молчание? Слуга милосердного бога, на языке у тебя святость и благочестие, а в сердце — скверна; тебе не дано знать, что такое отец… Ты бы хоть вспомнил о своем! Видишь! В этой толпе, которую ты презираешь, нет никого, похожего на тебя! Тебе вынесен приговор!

Окружающие подумали, что Ибарра замыслил убийство, и подались вперед.

— Назад! — снова закричал он угрожающим тоном. — А! Вы боитесь, что я запятнаю руки нечистой кровью? Разве я не сказал вам, что мое сердце бьется спокойно? Отойдите от нас! Слушайте меня, вы, священники, — судьи, возомнившие себя людьми особого рода и присвоившие себе особые права! Мой отец был честным человеком; спросите об этом народ, чтящий его память. Мой отец был добрым гражданином: он принес себя в жертву ради меня и ради блага своей страны. Его дом всегда был открыт, а стол всегда был к услугам иноземца или изгнанника, приходившего к нему в беде! Он был добрым христианином: он всегда делал добро и никогда не притеснял слабого, не угнетал бедного… Отец открывал этому человеку двери своего дома, сажал его за стол и называл другом. Чем же он отплатил отцу? Порочил его, преследовал, вооружил против него невежественных людей, используя свой сан священника; осквернил его могилу, надругался над его памятью и продолжал преследовать даже за порогом смерти. И, не довольствуясь этим, он преследует теперь сына! Я уходил с его дороги, избегал его… Вы слышали сегодня утром, какую ересь он нес с амвона, натравляя на меня фанатиков, и я смолчал. Теперь он пришел сюда, чтобы затеять со мной ссору. Я терпеливо сносил все, вы дивились этому сами; но он снова оскорбил память, самую священную для всех сыновей… Все вы, стоящие здесь, священники, судьи, приходилось ли вам видеть, как старик отец трудится для вас не покладая рук, отсылает вас от себя ради вашего блага и, одинокий, больной, умирает от тоски в темнице, мечтая обнять вас, призывая вас, своего сына, который бы его утешил, в то время как вы находитесь за границей?.. И вот вы слышите потом, как позорят его имя, а когда хотите помолиться на его могиле, находите ее разоренной? Вам не пришлось этого пережить? Вы молчите, значит, вы осуждаете этого человека!