Не прикасайся ко мне

Пример, однако, был подан; стук открывшегося и закрывшегося окна, видимо, услышали, ибо приотворилось соседнее окно, и из него осторожно высунулась голова беззубой, морщинистой старухи — это была та самая сестра Путэ, что подняла такой шум во время проповеди отца Дамасо. Дети и старики — самые любопытные существа на свете: первым хочется все узнать, вторым — оживить свои воспоминания.

Старуху, вероятно, некому было шлепнуть; она спокойно стояла у окна и, хмуря брови, глядела вдаль, затем пожевала ртом, смачно сплюнула и перекрестилась. В доме напротив тоже робко раскрылось окошечко, и оттуда выглянула сестра Руфа — та, что не любила ни обманывать, ни быть обманутой. Обе поглядели друг на друга, улыбнулись, кивнули и перекрестились.

— Иисусе! Это было похоже на мессу в день престольного праздника, настоящий фейерверк! — сказала сестра Руфа.

— С той ночи, когда в наш городок ворвался Балат, я не видела ничего подобного, — ответила сестра Путэ.

— Стреляли-то как! Говорят, на нас напал старый Пабло.

— Тулисаны? Не может быть! Говорят, стражники выступили против жандармов. За это и арестовали дона Филипо.

— Ходят слухи, что было не меньше четырнадцати убитых.

Начали открываться другие окна; жители обменивались приветствиями и мнениями.

При свете занимавшегося утра, которое обещало чудесный день, вдали смутно виднелись суетившиеся гражданские гвардейцы — маленькие, пепельно-серые силуэты.

— Вон несут еще одного мертвеца, — сказал кто-то.

— Одного? Я вижу двух.

— И я тоже… Но кто же в конце концов знает, что случилось? — спросил мужчина с хитрой физиономией.

— Да, наверно, все это стражники затеяли.

— Нет, сеньор: бунт в казармах!

— Какой бунт? Священник против альфереса?

— Ничего подобного, — сказал тот, кто первый задал вопрос. — Это китайцы подняли мятеж, — и затворил свое окно.

— Китайцы! — повторили все в великом изумлении.

— Потому-то их и не видно!

— Не иначе как все перебиты.

— Я так и знал, что они затевают дурное дело. Вчера…

— Я так и думала. Вчера вечером…

— Очень жаль, — заметила сестра Руфа. — Неужто все они погибли и не придут на пасху с подношениями? Подождали хотя бы до Нового года…

Улица мало-помалу оживлялась. Сперва появились собаки, куры, свиньи и голуби, — они открыли движение. Вслед за ними вылезло несколько обтрепанных мальчишек, которые, взявшись за руки, боязливо приблизились к казармам. Потом вышли старухи в платках и с массивными четками в руках, делая вид, что молятся, чтобы солдаты их не задерживали. Когда стало ясно, что можно ходить по улице, не рискуя получить пулю в спину, показались мужчины. Сначала они с безразличным видом топтались возле дома, поглаживая своих петухов; затем, шаг за шагом, то и дело останавливаясь, добрались до здания суда.

Через четверть часа распространился другой слух: Ибарра со своими слугами хотел похитить Марию-Клару, а капитан Тьяго отстоял ее с помощью жандармов.

Убитых, как говорили, оказалось уже не четырнадцать, а тридцать; капитан Тьяго был ранен и спешно выехал с семьей в Манилу.

Появление двух стражников, тащивших на носилках нечто похожее на человеческое тело и сопровождаемых жандармом, вызвало величайшее волнение. Стало известно, что они шли из монастыря; по свисавшим с носилок ногам кто-то попытался угадать, кто бы это мог быть. Немного позже уже знали наверняка, кто этот несчастный. Еще некоторое время спустя один убитый превратился в трех, — повторилось таинство святой троицы. А потом произошло нечто, подобное чуду с хлебами и рыбами, — убитых уже стало тридцать восемь.

В половине восьмого, когда прибыли жандармы из соседних селений, стали доподлинно известны все подробности происшествия.

— Я только что вернулся из суда, где видел арестованных дона Филипо и дона Крисостомо, — сообщал какой-то мужчина сестре Путэ, — и разговаривал с одним из стражников, стоящих на часах. Так вот, Бруно, сын того, которого забили насмерть, вчера вечером обо всем разболтал. Как вы слышали, капитан Тьяго выдает свою дочь замуж за одного молодого испанца. Дон Крисостомо, оскорбленный, хотел отомстить — убить всех испанцев, даже священника. Вечером напали на монастырь и казармы, но, к счастью, по божьей милости, священник был у капитана Тьяго. Говорят, многие скрылись. Жандармы спалили дом дона Крисостомо, и если бы его не арестовали раньше, то и его бы сожгли.

— Спалили его дом?

— Всех слуг арестовали. Глядите, еще дымок виднеется! — продолжал рассказчик, приближаясь к окну. — Все, кто приходит оттуда, приносят печальные вести.

Слушатели посмотрели в сторону дома Ибарры; в самом деле, легкий столбик дыма медленно поднимался к небу. Раздались возгласы — кто жалел Ибарру, а кто и осуждал.

— Бедный юноша! — воскликнул старик, супруг сестры Путэ.

— Конечно, — ответила жена, — но вчера он не заказал мессу за упокой души своего отца, который в этом нуждается более, чем кто-либо другой.

— Да что ты, жена, неужто тебе не жаль?..

— Жалеть отлученного? Грешно жалеть врагов господа — грех, говорят священники. Вспомните только! Он по кладбищу разгуливал как по скотному двору!