Не приходя в сознание

— Ишь как... А я-то, дурак старый, решил, что интересен вам как человек, что ли. Итак, насколько я понял ситуацию, допрос начался давно?

— Не говорите глупостей. И не надо кокетничать. Этот разговор затеяли вы, а не я. И уж коли вы его затеяли, позвольте задать вам несколько вопросов, чтобы я не возвращался к этому в Южном. Куда вы едете?

— В командировку.

— Будьте добры, покажите мне свое командировочное удостоверение.

— Пожалуйста.

— Здесь сказано, что вы должны были выехать на день раньше. Что вам помешало?

— Как сказать... Ничего, конечно, не помешало... Просто я решил... решил побыть денек дома... Этакая невинная хитрость простительна, как мне кажется, в моем возрасте...

— Невинная хитрость, винная хитрость... Зачем это вам? — с горечью спросил Левашов. — Не пойму...

— Спрашивайте, спрашивайте, — усмехнулся Арнаутов. — Ведь вы хотите меня в чем-то уличить...

— Уличить — это не то слово. Словом «уличить» вы хотите обидеть меня и высказать пренебрежение к моей работе, разве не так? Разве я дал для этого вам основания? Разве я в чем-то обидел вас?

— Простите. Вы должны понять, что у меня к людям вашей профессии особое отношение.

— Ладно, замнем. Так вот насчет уличения... Я хочу знать — официальная цель вашей командировки единственная? Или есть еще какая-то оказия? Давно ли вы знали о предстоящей командировке? И почему задержались на день? Поймите меня — я задаю эти вопросы не для того, чтобы уличить вас, а для того, чтобы оправдать.

— Попробую вам поверить. Я действительно хотел уехать на день раньше, но боялся. Когда пришел на вокзал, мне показалось, что... что там ожидает поезда человек, который знал меня раньше. Теперь я понимаю, это был психоз, не больше, но я не уехал. Даже отказался было от командировки вообще, но в последний момент опять передумал и все-таки поехал.

— А теперь о том давнем хищении.

— Мои действия квалифицировали как безалаберность. Но она ведь тоже наказуема. Тут, на острове, мне можно было жить довольно сносно, если бы не постоянный страх. Он повсюду тащился за мной, как гиря на цепи. Мне все время казалось, что меня обнаружили и не сегодня-завтра спросят о той цифре с четырьмя нулями. Страх... Когда случалось, он пропадал, я чувствовал, что чего-то не хватает. Именно страх взбадривал меня, давал силы жить. Благодаря страху я легко просыпался, бодро ходил на работу. Он стал для меня как наркотик. Я был неутомим, когда другие валились с ног, я мог не спать сутками и даже получал от всего этого какое-то странное наслаждение. Но так не могло продолжаться вечно. Благодаря тому же страху у меня было уже два инфаркта. Очередь за третьим. Говорят, больше трех бывает очень редко. Ну вот, собственно, и все.

Свечка наконец догорела и погасла. Тонкая струйка дыма еще несколько секунд вилась над нею, а потом медленно растворилась в воздухе. Черный фитиль судорожно изогнулся и застыл оцепенев.

Глава четырнадцатая

Это случилось на восьмые сутки, когда жизнь в поезде стала привычной и почти естественной. Несколько раз прилетали вертолеты и сбрасывали мешки со сгущенным молоком, хлебом, колбасой. С ближайшей станции пришел отряд лыжников с продуктами. Возбуждение первых дней постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Самые интересные истории рассказаны, встречи назначены, адреса записаны, и единственное, чего хотелось, — это побыстрее добраться до Тымовского.

Левашов в то утро проснулся рано. В коридоре было светло. Вчера открыли несколько ниш у окон, и теперь через них проникал зыбкий и холодный свет. Поднимаясь на крышу, Левашов видел, как пар изо рта покрывал металлические ступеньки нежным белесым налетом.

Несколько минут Левашов стоял не двигаясь, не замечая мороза. Вокруг до самого горизонта простиралась розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие голубоватые сопки. От обилия розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, от легких прочерков уцелевших проводов у Левашова захватило дух. Он посмотрел на дорожку, которая странно обрывалась среди снежных заносов, потом взглядом скользнул дальше по поверхности снега и только тогда увидел темную точку километрах в пяти. От нее поднималась вверх и опускалась невдалеке крутая струя снега, похожая на маленькую розовую радугу.

Шел ротор.

Он медленно и неумолимо приближался, оставляя за собой глубокую траншею. Затопленные розовым светом, на дне траншеи лежали свободные рельсы. Снежная радуга становилась все ближе, круче, мощнее.