Не проходите мимо. Роман-фельетон

— Говорилось. Правильно. Надо откликнуться. Как это отражено на сельскохозяйственной выставке? Показом экспонатов. И мы должны показом… Например, так… например, так… например, так… Вы выносите на сцену большую охапку кормов. Сено и прочий силос. Накрываете это плакатом. Текст: «Столько ест непородистая корова». Переворачиваете плакат — текст: «А вот что она дает взамен». И вместо кормов под ним стакан молока. То же самое делаете второй раз. Кормов горсточка. А вместо стакана — бидон. Текст: «А вот производительность труда породистой коровы». Доходчиво, наглядно, сельскохозяйственно.

— Слушая вас, — сказала Елизавета Прохоровна, — я всегда мечтаю об одном фокусе…

— Мечтайте. Мне неизвестны инструкции, запрещающие мечтать.

— Найти бы такую инструкцию: накрыть ею одного моего любимого начальника, потом поднять — ан исчез он. Нету его…

— Пользуйтесь. Пока есть указания о развитии критики и самокритики — пользуйтесь. Критикуйте. А я обязан терпеть ваши выпады. Но бригаду по вашему списку не пошлю. Нет у меня прямых инструкций на нецеленаправленный репертуар… репертуар… репертуар…

Елизавета Прохоровна махнула рукой и вышла из кабинета во дворик.

По печальным лицам актеров, стоявших под окном товарища Какаду, Елизавета Прохоровна поняла, что они слышали все обсуждение программы.

— А мне, братцы, обидно не за себя, за зрителя досадно, — голосом Ивана Сусанина пробасил Бурлаков.

Музыкант-виртуоз тоже был оскорблен до глубины души:

— Жаловаться буду… Письма писать буду…

— Писали уже, — пожала плечами Турнепсова-Ратмирская. — А товарищ Какаду сидит себе сиднем тридцать три месяца и три дня. Для меня всегда это остается загадкой: как такие люди попадают в искусство? Он ведь в «Горводопроводе» работал, а после слияния с «Облводкой» не у дел остался… И что его тут держат?

— А за что его увольнять? Он ничего не нарушает. На все откликается, — молвил малоформист Взимаев. — Зря ругаете руководство. Ей-богу, с ним легко обновлять репертуарчик. Деликатный человек — никогда не скажет: халтура, мол. Заглянет в инструкцию, и все в порядке! Так что понапрасну наваливаетесь на вполне приемлемую личность.

Елизавета Калинкина молча слушала сетования своих коллег. Ее мысли были заняты предстоящей поездкой.

— Но как быть с бригадой? — задумчиво произнесла она. — Как спасти номера? Где ее достать, дополнительную директиву?

— Постойте, дети! — воскликнула прародительница местного чревовещания. — Дополнительная директива… дополнительная директива…

— Что с вами? — удивился эксцентрик. — Вы, видимо, стали заговариваться, как товарищ Какаду.

— Это ничего… это ничего… Тьфу ты, нечистый дух!.. Будет нужная директива! Елизаветушка! Айда!

И, оставив удивленных сотоварищей в скверике, Турнепсова-Ратмирская увлекла Калинкину за собой.

Шум под окнами товарища Какаду стихал. Серый кабинетик нагрелся под лучами полуденного солнца. Стало душно, как в теплице. Товарища Какаду разморило. Он клюнул носом. Клюнул раз, клюнул два и впал в состояние блаженной дремоты.

СОН ТОВАРИЩА КАКАДУ

И снился чудный сон товарищу Какаду. Ему снилось, будто бы он назначен руководить всем искусством сразу. Выдали ему персональный «ЗИМ», запряженный четверкой бронзовых коней, с возницей Аполлоном на ковровом облучке. Приезжает товарищ Какаду в свой кабинет, а в прихожей все девять муз сидят за секретарскими столиками и подшивают инструкции.

— Мельпоменочка, — игриво потрепав музу по подбородку, сказал товарищ Какаду, — можете пускать драматургов!

В кабинете стен не видно — кругом картотеки, картотеки… Каких только необходимых вещей в них нет! Инструкции, директивы, указания, цитаты, рецензии, отзывы, мнения и высказывания всех вышестоящих работников… Но больше всего тешили его взор никелированные, похожие на холодильники, репертуарные автоматы.

— До чего искусство дошло! — умилился товарищ Какаду. — Прежде напрягаться приходилось, ответственность нести, а теперь раз, два… дзинь-бум… — и отзыв готов. Машину не обманешь!

Из прихожей донесся властный голос.

— Опять Бомаршов, — поморщился товарищ Какаду. — Пьесу пришел проталкивать.

— Распорядись насчет денег, Какадуша! — закричал Бомаршов с порога. — Пьесу тебе приволок.

— Сейчас провернем! — потер руки товарищ Какаду.

— Кого это ты проверять вздумал? — закричал Бомаршов. — Меня, члена всех комиссий и всех редколлегий! Да я же переиздаюсь каждый год! — и он принял позу, в какой запечатлен Пушкин на Пушкинской площади в Москве.

Товарищ Какаду взял пьесу, сунул ее в репертуарный автомат. Дзинь-бум! — лязгнула машинка, и из нее выскочила карточка:

НАРУШЕНИИ СТАНДАРТОВ НЕ ОБНАРУЖЕНО.

НЕПРИЯТНОСТЕЙ НЕ БУДЕТ.

— Ну, вот и все, — радостно сказал товарищ Какаду, — вот и получил ваш шедеврик одобрение.

Он оглянулся, но драматурга уже не было. Только облако винного пара степенно поднималось к потолку.

А перед товарищем Какаду возникла уже высокая женщина с белокурой косой.

— Оставьте ваши фокусы, товарищ Калинкина! — закричал товарищ Какаду. — Почему вошли без доклада?

— А я не Калинкина, — сказала женщина. — Я Публика — муза общественного мнения.