Матрос быстро и размашисто крестился, бескозырку держал в руке, шевелил губами.
Священник же, кому, казалось бы, молиться пристало больше, запихивал за пазуху серебряный крест. Взамен вытащил другой, такого же размера, но железный, и пристроил посередине груди.
Яша Черный сидел у себя наверху по-турецки и что-то засовывыл за ободранную обшивку потолка.
— Лопатник ховаю, — подмигнул он, заметив взгляд японца. — Будут шмонать — я пустой.
Удивительней всех вела себя тетка. Она задрала юбку и пихала под розовое исподнее большую воблу.
Эта операция заинтриговала Масу больше всего.
— Зачем вы суете в подштанники сушеную рыбу, гражданка?
— Слыхали? Они и под юбку лазюют. Ничего не найдут — обругают или прибьют. А тут какая-нито добыча. Авось отстанут, — объяснила баба, оправляясь. — Вы-то чего сидите? Неужто спрягать нечего?
Снаружи из вагона донесся грубый голос. Проревел, сопровождая каждую фразу матерной бранью:
— С местов не вставать…! Тихо сидеть…! Кто…, забазланит — рожу раскровяню. Кто рыпнется…, дулю в лоб!
Гимназист шепотом сказал:
— Высунусь. Посмотрю.
Приоткрыл дверь, осторожно выглянул.
— Ну! Чего там? — через минуту дернула его за полу девка. — Сколько их?
— Один, — сообщил мальчик, садясь на место. — С обрезом. Отбирает мелкое — часы, кольца. Кладет в мешок.
— Только один? — с любопытством спросил Маса. — И отдают?
— Не отдай, попробуй, — прогудел сверху матрос. — У насыпи, поди, другие, с телегами.
— Вряд ли. — Японец задумчиво почесал круглый подбородок. — Тогда он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит.
— А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. — У матроса клацали зубы. — Шмальнет с обреза — и со святыми упокой.
Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остатьные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек.
— А-а-а… — тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой но столику и завопила уже громко, во всю глотку: — А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали!
Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было.
— На полу посмотрите, — сказал поп. — Что уж сразу о греховном помышлять?
Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом.
— Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу!
Завыла.
— Ай-я-яй, — посочувствовал батюшка. — Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо.
А Черный оскалился:
— Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал.
— Врешь, фармазонщик! — кинул ему матрос. — Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем?
— Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! — верещала внизу тетка, всё елозя по полу. — Хоть домой не вертайся!
Дверь с грохотом откинулась.
— Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить!
Все застыли.
В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок.
— Эй ты, на полу! Села и заткнулась!
Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком.
— Купейные, — с удовлетворением произнес разбойник. — Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? — начал он с гимназиста.
— Вот, — показал тот альбомчик. — Марки. Надеюсь поменять на еду. Паму на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть.
Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька но голове, швырнул на пол.
— У тебя? — нагнулся он к девке.
— Дяденька, я с Калиновки, — подняла она чумазое лицо. — Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете?
— Слышал. А чё грязная такая?
Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами.
— Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала. Не снасильничали бы. Своих чего бояться.
Лихому человеку не понравилось, что его можно не бояться. Он вскинул обрез, выпалил в потолок. Сверху посыпалась труха. Девка завизжала. Заголосили и в вагоне.
— Клади в мешок всё ценное! Ну! После кажного обыщу. Если что найду — убью!
И передернул затвор.
После этого грабеж пошел как по маслу. Первым свесился матрос, отдал часы. Поп, недолго поколебавшись, вытащил серебряный крест. Даже Яша, косясь на дуло, выругался и сдернул с пальца два перстня.
— А ты, курица? — замахнулся бородатый на плачущую тетку.
Та задрала юбку, шмякнула на стол воблу.
— На, забирай последнее, подавись. Нет у меня ничего больше, без тебя ограбили…
Ткнулась головой в стол, затрясла плечами.